– Подожди. – Она ускользнула от него. – Я должна тебе что-то сказать.

– Что, любимая?

– Я беременна. От тебя.

Она отстранилась и смотрела, то ли испуганно, то ли враждебно, ожидая, что он неверным словом, или движением, или выражением глаз обнаружит свое смятение, свой страх, станет отрекаться от нее, отдаляться. А в нем было восхищение, ошеломляющее счастье. Обнимая ее, он опустился перед ней на колени и целовал ее бедра, живот, лоно, куда он вдыхал свой жар, свое обожание.

– Любимая, это чудо!

– Пришла к тебе в тот вечер и молила, чтобы у меня появился ребенок. Пришла не к тебе, а к ней. Поцеловала икону, и она откликнулась. Услыхала мою молитву. В тот же вечер случилось зачатие. Я почувствовала, как во мне разлилось тепло, удивительное, небывалое, и оставалось во мне всю ночь, и все утро, и весь день, и теперь остается. Я чувствую моего ребенка как неисчезающее тепло.

– Это чудо! Она чудотворная! От нее жизнь земная и жизнь небесная. Жизнь вечная! Она даровала нам ребенка. Теперь ты будешь жить со мной. Ты моя жена! Богородица нас повенчала! Наш ребенок нам Богом дан. Назовем его Богдан. Он от неба, от любви! От моей к тебе любви. От любви Богородицы. Это она привела меня к тебе! Она соединила нас! Теперь мы с тобой неразлучны. Ты, я, наш сын! Над нами покров Богородицы! – Он целовал ее руки, улыбался, смеялся, не мог понять, что он должен сейчас делать. Повторял: – Ты, я и он! Мой ребенок, мой сын!

– Нет, – сказала она, уклоняясь от его объятий. – Это не твой ребенок. У меня есть муж. Он прекрасный, благородный, доблестный человек. Это его ребенок. Не ты, а Богородица дала мне ребенка. Дала мне и мужу. Ты забудь обо мне. Больше к тебе не приду! – Ее лицо было гневным, жестоким и несчастным. Голос дрожал, словно сейчас разрыдается. А он чувствовал такое смятение, такое непонимание, такую боль, что хватал руками воздух, где только что была она, ее любимое лицо, ее грудь, ее лоно, в которое он вдохнул свою любовь, свое обожание.

– Не держи меня, больше к тебе не приду! – Она схватила с дивана свой бирюзовый платок, торопясь, накинула шубку и выбежала из квартиры. Глухо, в каменной толще, гудел, опускаясь, лифт. Уносил любимую.

Ольга, выбегая из подъезда, в сумерках столкнулась с человеком, который проскользнул в открытую ею дверь. Его лицо показалось знакомым, но она, не разглядев его, тут же о нем забыла. Села в машину, слепо вливаясь в пламенеющую огнями Тверскую.

Человек, с которым Ольга столкнулась в подъезде, был Строгайло, магический художник, проводивший сеансы с умерщвлением птиц и животных. Он готовил представление, во время которого за большие деньги собирался продемонстрировать свое колдовское искусство. Убить в беременной женщине плод, добиться прилюдно извержения эмбриона.

В своем ателье он тренировался, направляя свою сокрушительную волю на клетки, где содержались кролики, кошки, собаки, желая их умертвить. Животные визжали от боли, но оставались живы. Неведомая сила ослабляла магические удары Строгайло. Смертоносные импульсы достигали животных, причиняли им боль, но не убивали. Это пугало Строгайло. Предстоящее действо срывалось. Большие деньги, которые обещал ему олигарх Феликс Гулковский, уплывали. Строгайло искал источник энергии, пресекавший его колдовство. Это мог быть неведомый праведник, живущий в монастыре на Афоне. Или живая святыня, заслонявшая незримой стеной убиваемых животных.

Его встреча с Ольгой Окладниковой в клубе «А-18» открыла ему глаза. Икона Богородицы, находившаяся в мастерской реставратора Челищева, была всему виной. От нее исходили невидимые лучи фаворского света, гасили волю Строгайло, мешали ему совершить магическое убийство.

Он видел, как над ночной Москвой сшибаются две могучие птицы – черный ворон его колдовства и ясный сокол в лучах Богородицы. Сражаются, бьются, с карканьем, клекотом, осыпают на ночной город перья. Сокол каждый раз одолевал ворона, и Строгайло без сил падал на диван в своем салоне. Поздние пешеходы видят, как над домами в Зарядье кружат, опадают светящиеся волшебные перья.

Строгайло решил уничтожить икону. Узнал адрес Челищева. Обзавелся кастетом. Захватил с собой банку с серной кислотой. Проник во двор дома, где жил Челищев. Дождался, когда откроется парадная дверь, скользнул мимо выходившей женщины в подъезд. Поднялся на лифте на верхний этаж и позвонил в квартиру.

Челищев, горюющий после бегства Ольги, услышал звонок и решил, что Ольга вернулась.

– Да, да, милая, открываю! – С сияющим лицом он отворил дверь и получил страшный удар кастетом в лоб. Рухнул у порога. Строгайло переступил бездыханное тело, вошел в квартиру и сразу же направился в мастерскую, где находилась икона.

Он увидел икону, лежащую на столе. Она казалась черной, и по ней перебегали зарницы. Так выглядит небо в предгрозовую ночь. Строгайло чувствовал давление ветра, дующего от иконы. Ветер был столь силен, что валил с ног. Нагнувшись вперед, сопротивляясь давлению ураганного ветра, он подобрался к иконе, достал банку с серной кислотой и открыл пробку, намереваясь полить икону истребляющей жидкостью. Но страшный порыв ветра вырвал банку, кислота плеснула ему на руки. Он почувствовал ужасающую боль, руки по локоть покрылись волдырями, горели. С воплем он кинулся из квартиры, держа перед собой ошпаренные руки. Выбежал во двор и сунул руки в снег, как суют горящие головни. Снег кипел, из него шел дым. Горела кожа, мясо и кости, и Строгайло выл, стоя посреди двора.

Челищев пришел в себя. Растирая разбитый лоб, вошел в мастерскую. Икона лежала в холодном серебряном свете. Паркет был сожжен и дымился.

Ольга мчалась домой, едва справляясь с машиной, рискуя попасть в аварию. Она решила – войдет, увидит мужа и скажет ему, что беременна, ребенок от другого мужчины и она уходит из дома. Но когда вошла в квартиру, и навстречу ей вышел муж, и она увидала его большое, мужественное, любящее лицо, просиявшее при ее появлении, она захлебнулась, не могла вымолвить ни слова. Она представила, как это лицо ужаснется, побледнеет от боли, и всю остальную жизнь она будет вспоминать это лицо, знать, что она сделала несчастным этого благородного, любящего ее человека.

Быстро поцеловала мужа в щеку, засуетилась, забегала по дому, боясь встретиться с мужем глазами.

– Хотел сказать, что завтра не смогу пойти с тобой на спектакль, – сказал он виновато. – Срочная командировка. Видно, мой удел – это театры военных действий.

– Куда же теперь? – рассеянно спросила она. – Снова в Азию?

– Теперь в Европу, на границу с Эстонией. Ты ведь слышала, в Прибалтике американцы бряцают оружием, учения за учениями.

– Неужели будет война?

– Да нет. Играют на нервах. Они на наших, мы на их.

– Как кругом все тревожно!

Она прижала ладонь к животу, чувствуя в глубине неисчезающее тепло, словно хотела заслонить свое лоно от мучительного, обступившего ее мира, полного тьмы, боли, неправды. И одна из этих неправд – ее появление в доме с ребенком, зачатым от другого мужчины, ее фальшивый поцелуй, ее лживый неискренний интерес к делам мужа, ее страх заглянуть ему в глаза. И мгновенная мысль – ничего не говорить мужу, избежать объяснений, а завтра, когда он уедет в командировку, собрать вещи и исчезнуть из дома. Навсегда в какую-нибудь глушь, где ее не найдут, и там рожать, растить ребенка, там забыть о мучительных переживаниях, о неправде, и всю свою нежность, всю любовь посвятить драгоценному сыну.