Барсук, сияя, потирал руки. Вот, наконец, достойное его дело на закате карьеры! Ведь это даже элегантно, с этаким налетом разбойничьей романтики: вырвать из лап казны такие деньжища. Еще в Вологде он рассчитал всю комбинацию и уже отдал распоряжение своему сыну, Марку, подсуетиться с обратным грузом. Причем таким образом, дабы не ставить в известность французских партнеров, отвечавших за безопасность дороги морем. Да, риск, но кто не ходит с ним рука об руку, тот не пьет мадеру, а довольствуется лишь кружкой эля. И как только гость из Калькутты реализует контрабандный товар здесь, то можно будет поднять вопрос в обществе об экспроприации его капитала. И плевать на письма уважаемых людей и даже самого лорда Кольчестера. Они далеко, а жирный гусь под самым носом. Однако эту идею уже следовало обозначить среди друзей, но не здесь и не сейчас, а пока пришло время вытягивать невод.

– Уважаемое общество! – торжественно произнес Барсук, встав из-за стола. – Наш почетный гость! – делая кивок в мою сторону. – Спешу сообщить, что ранее достигнутая договоренность приняла силу Договора. Не позднее двадцатых чисел сентября весь груз будет отправлен к нам.

– Рад это слышать, – ответил я.

– Так же хочу сообщить, – продолжал Барсук, чуть прикусив губу, – что наши партнеры настаивали на присутствии представителя заказчика в момент погрузки.

– Так и настаивали? – уточнил я.

– Скорее рекомендовали, – нехотя сказал оратор. – Сами понимаете, сумма немалая, и в случае чего разбираться будет каждый шаг.

– В таком случае, – вежливо сказал я, – ничего не имею против. В каком месте станет осуществляться погрузка?

– Ипсвич! – громко произнес Еж. – В трактире «Три черных дрозда» следует показать особый жетон хозяину заведения Тому, и там уже капитаны судов все пояснят.

* * *

Июль прошел скоро и совершенно незаметно для молодых супругов Ромашкиных. И если бы не механические часы с календарем, прикрепленные на арке недавно выстроенного здания, то лето растянулось бы на неопределенный интервал от тепла до холода. Наконец, настало то время, когда возник вопрос: что делать пусть и в комфортном, но все же деревенском домике? Ромашкин, живший всегда в городе – сначала в Москве, а затем в Туле – в первый раз еще наслаждался приятностями сельской жизни. Одни походы на рыбалку и охота на уток чего стоили. А эти стрельбы в тире и безумные скачки на лошадях? К тому же любовь заглушила на время мысль о городских удовольствиях; но с переменою времени его мысли также переменились. Пастораль и угрюмый вид полей не утешал его, ему хотелось снова оказаться в городе – может быть, по привычке к рассеянной жизни, а может быть, простое тщеславие побуждало его представить свету Анну. И как гром среди ясного неба его застало известие о срочной командировке. Внезапное окончание безделья не просто удивило, а даже обидело. И уже не хотелось ни в какой город, пропало желание показаться в свете, да что уж, он вновь почувствовал себя маленьким Андрюшенькой, заснувшим как назло к самому концу сказки. И если бы не жизненный принцип, исповедуемый как бы ни с самого детства: «Без меня не завертится мир», и милый сердцу взгляд супруги, то Ромашкин был бы потерян для нас.

Буквально через день с момента извещения, получив на руки новенькие паспорта, подорожные и подробные инструкции Андрей Петрович вместе с супругой отбыл в Вильно, а оттуда, оставив жену на попечение родной тетке, в Ригу. Как не хотел Ромашкин расставаться с Анной, но здесь вступило правило античного ученого Анахариса, разделявшего людей на три вида: живых, мертвых и тех, что ходят по морям. Анна боялась вступить даже на лодку в тихом пруду, не говоря уже о морском путешествии на паруснике. А тут, как нельзя кстати, еще перед самым отъездом из Тулы, было получено приглашение, и грозивший рассыпаться пасьянс случайно собрался.

В ожидании нужного судна Ромашкин прогуливался по портовой площади Риги уже второй день, и все это время его не покидало чувство, что им кто-то интересуется. Любопытство или еще какой-либо неподдельный интерес проскальзывали во взглядах прохожих, в случайных беседах и постоянно сопровождающих его неприятных взору личностях. В обществе и просто на людях Андрей Петрович всегда был наблюдателен, и его наблюдательность почти болезненно обострялась в присутствии опасности. И с той минуты, как он посетил таможню[29], а затем передал на территории пеньковых амбаров письмо купцу, чувство тревоги буквально витало в воздухе. Он вслушиваться в каждое произнесенное слово и старался прочесть в глазах окружавших его людей то, что оставалось невысказанным.

Наконец, он остановился возле трактира, где подавали весьма недурное венгерское и какой-то особый сорт пива с мелкой копченой рыбешкой, так понравившийся ему вчера. Он готов был зайти еще дальше в своих догадках, как раздавшийся позади него развязный смех внезапно прервал его размышления. Из портовой гостиницы появились двое новых постояльцев, солидные господа лет двадцати пяти – тридцати, чьи манеры и речь не оставляли сомнений относительно их родины, или герцогства, как теперь она именовалась. Темно-синие рединготы и кремового цвета брюки, заправленные в сапоги с желтыми отворотами, с намеком на моду по-французски, задавали тон всему их облику вплоть до двууголок, ставших популярными лишь пару лет назад. Все детали их экипировки отлично сочетались друг с другом, за исключением двух предметов, из коих один слишком мало подходил для морского путешествия, а другой смотрелся просто странно. Этими двумя предметами были: элегантная прогулочная трость с ручкой слоновой кости и весьма облезлым лаком по всей длине и портплед, в недрах которого угадывался укороченный гладкоствольный кавалерийский мушкетон.

– Ну, и где этот москаль из Тулы? – спросил тот, в руках которого был портплед, остановившись возле трактира с открытой площадкой и оглядываясь вокруг.

– Должен появиться здесь, – ответил мужчина с тростью.

Он сразу заметил защищенный от ветра уютный стол, сидя за которым он мог наблюдать за всей площадью и частью улицы, ведущей к порту. Его приятель тут же уловил его кивок, указывающий на стол, и, повесив на спинку стула портплед, с характерной хрипотцой подозвал официанта:

– Гарсон!

– Что угодно, месье?

– Прежде всего, вина и все (пытаясь подобрать подходящее слово по-французски), что к нему полагается, сообрази там, да живо!

Официант понимающе улыбнулся и, к явной радости новоприбывших, попытался забавным жестом изобразить, что не знает, на каком языке кому из них следует отвечать, робко переходя на польский:

– Может, ясновельможный пан желает «Адамовых слез»[30] и доброй закуски?

– Откуда? – уже с краковским акцентом спросил мужчина с тростью.