В доме на Сретенке, в столовой доктора Розенблюма, вспомнил Паша музей футуриста… и поспорил с Каменским: «Нет, шалишь, в доме вашем все бутафория… Не придуряйтесь, Василий Васильевич, вы отсюда, из такой вот дубовой столовой – и не в смазных сапогах вошли в русскую литературу! Все вы отсюда… А наше время сломалось. Вот я – откуда?» Паша представил себя лектором общества «Знание», доживающим свой век в провинции, и как бы произнес своим доверчивым слушателям: «Дорогие мои! Я уверяю вас, что и Давид Давидович Бурлюк, и Владимир Владимирович Маяковский, и Василий Васильевич Каменский – все они, как и все прозаики-классики, пришли к народу из толстого, как чернозем на Кубани, сформированного столетиями плодороднейшего культурного слоя России. Из прекрасной архитектуры, добротных домов и ухоженных ландшафтов, из больших квартир со всеми удобствами, из дубовых столовых… Мне довелось посидеть в такой столовой однажды, в кожаном и глубоком кресле. Было это полвека назад, в Москве, на Сретенке, а гостили мы там с Санкт-Петербургским поэтом Вольфом… Берусь утверждать, что отобранные с неизвестной целью современниками и потомками настоящие писатели – все поголовно! – принадлежали прекрасной алебастровой люстре, резным столам и буфетам, дубовым библиотекам, каминам, кожаным креслам, фарфору и серебру, книжным корешкам на застекленных полках, скрипу кожи и запаху – чудесному. Корицей, ванилью и горькой полынью пахло их творчество…» Полынь Паша приплел не просто так, ведь и его мать серебристые пучки горькой этой травы по всем углам дома на улице Патриса Лумумбы в Чердыни рассовывала. От моли и короеда.

Культура… У микробиологов, у вирусологов это слово недаром очень в ходу. Организованное и устойчивое сообщество вирусов и микробов. Это ведь то, чем можно и одним только миллиграммом – до смерти заразиться… С Павлом Асланяном оно и случилось. Он навсегда заразился воздухом Серебряного века именно в столовой доктора Розенблюма в 2002 году, на Сретенке…

В конце концов Паша отдохнул, насладился и соскучился, не заметив пока что никаких в себе новых бацилл. Соскучился в том числе и по Вольфу, который куда же это запропал?.. Не заблудился ли, не задремал ли где?

Паша, не слишком обеспокоенный и вполне довольный собой, вышел в коридор. Он заметил, что телега, которую ему было поручено отправить на кухню, уже испарилась. А из глубин квартиры пахло котлетами, скворчащими на сковороде. Вот на этот запах и на эти звуки, тоже совершенно и натурально культурные, он и потянулся.

На просторной кухне правила та же дама, царственная Сонина бабка, что впустила Павлушу с Вольфом. Она сильно помолодела, из ее подкрашенного помадой рта торчала погасшая сигарета, нисколько не мешавшая ей толочь в большой зеленой кастрюле деревянной толкушкой вареную картошку. Когда картошку дотолкла, дама щедро залила ее горячим молоком и заправила здоровым куском масла из масленки. После чего выдала Паше специальную, большую, с длинной ручкой мельхиоровую ложку и сказала:

– Мешай. Да не урони кастрюлю! А я отдохну.

Она уселась за круглый, покрытый веселенькой клетчатой полотняной скатеркой стол, на котором стояло блюдо под сияющей мельхиоровой крышкой. В нем-то, по-видимому, и отдыхали котлеты. На столе стояли также стеклянная салатница с ярким и свежим салатом, стопка больших плоских тарелок и мельхиоровые вилки и ножи. «Ага…» – подумал Паша и принялся усердно мешать пюре. В животе у него заурчало. Дама по новой закурила сигарету и затянулась. В голове у Павла, как горячая картошка, толклись кой-какие вопросы, но он на всякий случай продолжал почтительно помалкивать.

– Где ваш старшенький? – спросила дама, выпустив дым из ноздрей.

– Не знаю, заблудился где-то, – скромно сообщил Павел. – Поискать?

Он хотел стать своим человеком. Или хотя бы понравиться.

Он понравился. Дама не то чтобы улыбнулась, но потеплела.

«Ишь ты, – подумал Паша, – а ведь она из красавиц. Сонька не в нее…»

Тем временем бабуля докурила папиросу, потушила ее в фарфоровой пепельнице в виде двух спящих борзых и тяжело поднялась.

– Что ж их всех искать-то. Сейчас званые и незваные сами прибегут.

Входом в кухню служили не двери, а величественная арка, на белоснежном ребре которой на кронштейне висела бронзовая корабельная рында. Старуха властно и продолжительно позвонила. Не сразу, но в самом деле раздались шаркающие шаги, и в комнату вошел совсем не Вольф. А какая-то странная помесь рокера с инфузорией туфелькой. Весь в черной коже и заклепках, рукава «косухи» закатаны, руки в тосоле, лица не видно под козырьком «банданы» и за черными очками. На ногах большие шлепанцы

– Это все? Больше никого не ждем? – спросила старуха, едва глянув на рокера.

– Еще кто-то шуршит там, может, выползет, – ответил рокер. Паша по голосу догадался, что ребенок. Может, даже девочка.

– Помойся и переоденься к обеду. Мы подождем.

Рокер заныл было, но все же убрел.

– Внучка? – спросил Паша и промахнулся.

– Правнук.

Старуха плюхнула на ближайшую к Павлу тарелку гору пюре и примостила две румяных котлеты.

– Садись сюда. И можешь начинать. Как зовут?

– Павел. Асланян.

– Называй меня Магдой. Имя-отчество у меня такие, что я и сама с ними не справляюсь. – И тут же она попыталась справиться, по складам: – Маг-да-ле-на Ры-шар-дов-на. Моего папу звали пан Рышард, он был поляк из Литвы. И этого моего правнука зовут тоже Рышард. Рыська. Очень воспитанный пан из него получится. Не то что эта ваша Соня Розенблюм. Ты что не ешь?

– Вас слушаю.

– Ты это брось, Павел Асланян, твоей усидчивости не хватит. Я неделю молчу, потом сутки болтаю… Это и называется одинокая старость.

Магда задумалась, а Паша приступил к котлетам. Упоительное занятие – лопать домашние котлеты с горячим пюре, слегка припорошенным меленько нарезанным свежим укропом.

Какая, однако, тишина царила… Павел точно знал, что пан Рыська должен был неподалеку принимать душ в ванной, что где-то в квартире свил гнездо Вольф, что, возможно, Соня, и возможно не только Соня, обитали – сейчас и здесь – в этом необъятном и непознанном пространстве… Но ни голосов, ни машин с улицы. Тишина в центре Москвы… Тишина… Так было задумано, так и построено. Вот и весь доход доходного дома – тишина… В Чердыни шумнее. Одни петухи, собаки и комары с ума сведут… Павел начал было отплывать в Чердынь, и встал уже перед глазами утренний осенний туман, улица Патриса Лумумбы за забором, сарай с дровами выдвинулся из сумрака, бурый соседский Путик залаял… будто почувствовав постороннего…

Как вдруг раздался грохот. И не в Чердыни.

Магда беспомощно захлопала старыми, красивыми, печальными глазами, а Павел вскочил и понесся спасать Вольфа. Он чуть не умер от страха за своего старика.

Грохот продолжался, похоже было, что палят из пулемета. Паша рванул дверь, за которой гремел бой… Он увидел: посреди большой комнаты на возвышении стоял остов автомобиля и оглушительно тарахтел, стреляя выхлопной трубой. Колеса бешено вращались в воздухе.