— Жизнь честного человека? Да я еще мальчишкой знал, что у меня нет к этому ни малейшего призвания. В семь или восемь лет, когда я стал задумываться над тем, что такое жизнь, люди, будущее, знаете, что я делал? Я забирался на холмы Керни-парка и оттуда смотрел на Ньюарк. Мне был виден каждый дом, каждый огонек. Я представлял себе этот человеческий муравейник, бесконечное множество разных ситуаций, невероятную сложность взаимоотношений, мне было интересно, каким чудом вся эта удивительная чертовщина может крутиться и работать. Я чувствовал себя маленьким-маленьким и совершенно неспособным отыскать свое место в этом мире, что копошился у моих ног. Мне хотелось знать, где же тут моя дорога, что ждет меня и на каком углу, в какую сторону мне сворачивать. Все мальчишки задумываются об этом, и вы тоже, Том.

— Это точно. Только у меня это была крыша Крайслер-билдинга.

— Разница между нами в том, что там, где вы видели честного человека, я видел беднягу, бредущего по долине слез. Там, где вы видели доброго дедупшу, я видел старика, озлобленного сплошными неудачами. Там, где гуляли пары влюбленных, мне уже виделись будущие ревнивцы и рогоносцы. В каждом священнике я видел инквизитора, в каждом преподавателе — жалкого учителишку, а в каждом копе — копа. И сегодня ни вы, ни я нисколько не изменились: для вас человек априори хороший, пока он не проявит себя с плохой стороны. Для меня же он плох по своей природе, пока не удивит меня каким-нибудь добрым поступком по отношению к ближнему.

— Вы произносите «честный человек» так, словно это оскорбление.

Что же касается мафиози, тут дело не в слове «честный», а в слове «человек». Вы же так и не стали людьми, мужчинами. Ваш средний IQ не выше, чем у двенадцатилетнего мальчишки, отсюда и все остальное: нравственные устои, уважение к другим. Вы — дети в кубе, вся деятельность которых направлена на удовлетворение собственных желаний, при полном отсутствии чувства вины. Любой, кто будет иметь несчастье встать между вами и вашим ящиком с игрушками, обречен на немедленную смерть. Ваша жестокость — это жестокость ребенка, обрывающего крылья бабочки, чтобы посмотреть, как она устроена. Вам случается иногда плакать — как плачет ребенок, у которого отняли игрушку. Когда же ваши шефы благодарят вас, вы раздуваетесь от гордости, будто сопляк, которого похвалил взрослый. Вы, Фред, — не мужчина в моем понимании.

— Сегодня я еще легко отделался, — улыбнулся тот, — обычно вы меня сравниваете с животным. Тронут. Фруктового салата?

— Домашнего приготовления?

— Естественно. Не знай я вас, подумал бы, что вы хотите меня обидеть…

Он поднялся и начал убирать со стола. Помогая ему, Том ждал начала настоящего разговора, который Фред все время оттягивал.

— Однажды вы поймете. Том, что обязаны мне лучшими моментами вашей карьеры, и тогда вы скажете мне спасибо.

— Я уже говорю вам спасибо, вне всякого сомнения, вы — моя лучшая победа. С тех пор как вы дали свои показания, «Коза ностра» превратилась в развалину и вот-вот совсем обрушится.

Том Квинт был одним из тех, кто подготовил этот крах, и его упорство было вознаграждено — вместе с Карен его пригласили в Белый дом, где он имел личную беседу с президентом в Овальном кабинете.

Фреду захотелось чего-нибудь крепкого, и он предложил выпить по капле грагаты — с видом на погруженную во тьму долину, в глубине которой мерцали огоньки засыпавшей деревеньки.

— Вы же прекрасно знаете, что я не пью такого, но если у вас имеется травяной чай, я охотно к вам присоединюсь.

— Поройтесь в верхнем шкафу. У Магги есть всё, но я в этом не разбираюсь.

Через несколько минут они созерцали прованскую ночь, один с рюмкой холодной водки, другой с чашкой мятного отвара в руке, умолкнув как два старых друга, каждому из которых вполне хватает молчаливого присутствия другого. Пользуясь безмятежностью момента и желая разговорить наконец Фреда, Том ввернул ему комплимент в своем духе, без всякой задней мысли:

— Я искренне завидую вашей возможности наслаждаться этим видом, этим покоем. Иногда, где-нибудь в аэропорту, во время видеоконференции с каким-нибудь занудой или когда я слышу, что вылет откладывается, я думаю о вас. Представляю, как вы сидите здесь, на свежем воздухе, или у камина, и думаю, что надо и мне когда-нибудь вот так…

Вопреки ожиданию, Фред плохо воспринял услышанное. Этот Том выставляет себя этаким активным деятелем, ответственным работником, в то время как Фреду только и остается, что сидеть, укрывшись пледом, словно пенсионеру, каковым он, в сущности, и стал. С начала беседы он не раз делал намеки на свое писательство, но Том ни одного из них не понял. А его как раз больше всего и раздражает, что тот всячески отрицает его статус писателя.

— В следующий раз, когда будете меня себе представлять, не забудьте пишущую машинку.

Она всегда где-то поблизости, и если я и оставляю ее на время, то лишь затем, чтобы вернуться к ней со свежими идеями. Правда, живи я где-нибудь в другом месте, никогда столько не работал бы. Здесь я могу сосредоточиться. Меня ничто не беспокоит из окружающего мира, такое впечатление, что я на верном пути к чему-то главному, а остальное — вопрос терпения.

Тому впору было укусить себя за руку. Они несколько часов всячески обходили эту тему, и вот на тебе — она возникает именно сейчас, когда этот мерзавец готов был уже разродиться! Как он только смеет трепать такие слова: «работать», «сосредоточиться», «терпение», говоря о своих смехотворных приступах графомании? Хоть Том и жил в мире, где продается и покупается абсолютно всё — вещи, лишенные практического смысла, чистая выгода в вакуумной упаковке, никому не нужные услуги, — он никак не мог понять, каким образом сочинения Фреда могли убедить издателя. Книжки были выпущены, два тома по двести пятьдесят страниц, в твердом переплете, по двенадцать евро за штуку, их можно было приобрести в книжных магазинах и через Интернет, потрогать, раскрыть, даже сжечь — но это все равно ничего не изменило бы в абсурдности ситуации, потому что они существовали.

— Мне тут пришлось расстаться с некоторыми иллюзиями, — добавил Фред. — Я думал, что любому виду творчества должен сопутствовать хаос — ан нет.

Том почувствовал, как внутри него вскипает ярость, пробудить которую мог один только Фред, — реакция на дикую смесь глупости и самодовольства, которые — вот уж верх подлости! — выдавали себя за высшее искусство.

— Скажите, Том, вы ведь читали «Империю тьмы»? Вам не кажется, что это определенный шаг вперед по сравнению с «Кровью и долларами»?

Том одними глазами взмолился, чтобы он прекратил.

— Вы можете говорить открыто, не щадите меня.

— Вам прекрасно известно, что я читал «Империю тьмы», в силу обстоятельств я вообще ваш первый читатель. Только не спрашивайте, что я обо всем этом думаю.

— Нет, я спрошу.

— …

— …

— Кажется, у французов есть для этого отличное выражение: обосраться. Я не слишком разбираюсь в литературе, но знаю точно: то, чем вы занимаетесь, к ней отношения не имеет. Когда я сам прочитал вашу прозу, то, перед тем как отдать ее на съедение ни в чем не повинным читателям, я собрал в Вашингтоне четырех агентов, чтобы они изучили ее вдоль и поперек на предмет наличия всяких кодов, скрытых посланий, реальных имен, слишком прозрачных ситуаций и тому подобное. Надо было видеть их там, в зале для совещаний: они валялись от смеха в своих креслах, читая вслух куски вашего романа. Они буквально катались по полу, то и дело выкрикивая: «Слушайте, ребята, вот у меня — здорово!» — и от очередной цитаты впадали в такую истерику, что сбегались сотрудники соседних отделов. Да они и до сих пор не могут вспоминать об этом без слез.