Рядом с ним стоял мальчишка лет тринадцати. Похоже, что все русские дети лет с шести становятся неотличимо похожими, более честными и разумными созданиями, чем их родители. В их взгляде есть нечто такое, чего ни за что не найти у немецких детей или детей в какой-нибудь другой стране. Во всяком случае, Кордтс нигде ничего подобного не видел. И все же, когда они становятся старше, то делаются совершенно безумными или склонными к преступлениям жестокими болванами. Кордтс еще никогда не встречал в этой стране взрослых, которые хотя в какой-то степени напоминали собственных детей.

На казни присутствовал генерал Шерер. Вид у него был решительный и суровый. Он напоминал капитана корабля, вознамерившегося разом покончить с возникшим на борту корабля мятежом. Кордтс не имел ни малейшего представления о том, при каких обстоятельствах схватили этих людей. В первый раз у пойманных обнаружили радиоприемники и снайперские винтовки, нашли ли что-то подобное у этих пятерых, он не знал.

Старуха как будто собралась сказать что-то еще, однако исполнители казни столкнули русских с помоста, и они закачались в воздухе. Вокруг тел повешенных вихрем взлетал снег, окутывая их белым саваном. К эшафоту была прибита дощечка с надписью о том, какие преступления против вермахта совершили казненные. В ней также содержалось предупреждение тем, кто в будущем осмелится поднять руку на немецких солдат. Защитники города, немцы, давно привыкли к подобным объявлениям у себя на родине, правда, в них отсутствовали предупреждения о смертной казни для нарушителей закона, а просто приводились правила, регламентирующие все мыслимые формы человеческой деятельности. Такие объявления развешивались во всех людных местах: на углах улиц, на вокзалах, стенах фабричных цехов, казарм, общественных уборных. Они печатались мелким шрифтом в газетах и в пропусках, которые все были обязаны постоянно носить с собой, но никто никогда не обращал серьезного внимания на ненависть, которую эти объявления пробуждали в душах жителей оккупированных немцами территорий.

Надписи всегда были превосходно выполнены, и список ограничений, невыполнение которых могло привести к смертной казни, излагался с предельной скрупулезностью. Эта точность была сугубо немецкой по духу и таким образом являлась наиболее отталкивающей в глазах русских людей. Подобные таблички каким-то образом становились символом ненавистного присутствия германских войск и вызывали больше неудовольствия, чем сами немцы. Если бы оккупанты просто вешали людей без размещения повсеместно этих правил, то экзекуции не вызывали бы столь сильного гнева у мирного населения.

Позднее в Холме и в прочих местах стали находить раздетые тела захватчиков с такими же надписями, тщательно вырезанными на их обнаженных спинах. Захватчики так и не смогли понять этого, потому что столь тщательно сделанные увечья были всего лишь незначительной разновидностью увечий, практиковавшихся одержимыми жаждой мщения местными жителями и солдатами страны, на которую напал враг, в отношении вражеских солдат.

Снегопад, метель и косые солнечные лучи подсвечивают кружащиеся в небе «юнкерсы». Им пришлось прилететь сюда, чтобы сбросить грузы на реку Ловать. Зоной выброски выбрали замерзшую поверхность реки. Лед был присыпан снегом, и Ловать напоминала голую долину, проходящую через весь город, огромную впадину, где не было черных руин, расщепленных деревьев, куч камня и кирпичей.

Грузы летели вниз, в пелену взвихренного снега. Малочисленные группы защитников города выбежали со своего берега на лед, надеясь, что снегопад укроет их от врага спасительной завесой. Пулеметы трещали у них над головой, прикрывая от вражеского огня, пока они пытались как можно быстрее перетащить грузы на свой берег.

Фрайтаг указал на парашют, попавший в небольшую ямку, и они устремились к тому месту, где можно было бы укрыться от вражеских выстрелов. Но чтобы оказаться там, следовало перебраться через невысокий бугор, торчавший на другом берегу. Несмотря на предосторожности, они все равно попали под огонь противника. Они мгновенно залегли, уткнувшись лицом в снег. У них обоих сильно болели ноги, обмороженные во время отступления от берегов Селигера. Они еще не успели зажить, и поэтому лежать на снегу было чрезвычайно неприятно. Лишь энергичные движения могли бы заставить их забыть о безумном холоде и постоянной боли. Однако это было невозможно, потому что над их головами продолжали свистеть вражеские пули. Напряжение по-прежнему не отпускало их, но возможности хотя бы немного подвигаться у них не было. Какое-то время впрыснутый в кровь адреналин все еще избавлял их от физических страданий. Однако минута шла за минутой, а они продолжали неподвижно лежать на снегу, постепенно ощущая, как холод начинает проникать в каждую клеточку тела и как в обмороженных ногах снова начинает пульсировать мучительная боль.

От боли и холода на глазах у них появились слезы. Они внимательно вслушивались в рокот пулеметных очередей и в продолжительном перерыве между ними двинулись вперед. Встав, они застонали от боли в обмороженных ногах. Пошатываясь и едва не падая, Фрайтаг и Кордтс заковыляли к другому краю бугра в направлении впадины, в которой застрял груз.

Там они застали русского солдата, пытавшегося штыком вскрыть ящик. Они тут же набросились на него и опрокинули на парашютный шелк и, прежде чем он успел отреагировать, прижали стволы автоматов к его животу. Фрайтаг схватил автомат, прислоненный к ящику, а Кордтс отобрал у русского штык. Кордтс попытался открыть замок грузового контейнера, но тот либо замерз, либо его заклинило при ударе о землю. Отчаянно ругаясь, он принялся бить по нему автоматом и ковырять штыком. Русскому разрешили встать, и он стоял рядом, шумно дыша носом. Кордтс почувствовал, как из глаз у него снова потекли слезы.

— Да ты не дергайся! — сказал ему Фрайтаг. — Притащим его к себе и там откроем.

Кордтс снова выругался и сообщил, что ящик слишком тяжелый. Хотя на самом деле это не совсем соответствовало истине. Они с Фрайтагом посмотрели на белую ленту замерзшей реки в надежде увидеть там своих товарищей, которые могли бы прийти им на помощь. Однако они никого не увидели вблизи ямы, в которой находились. Снег пошел сильнее прежнего, сильно затрудняя видимость. Кордтс снова попытался открыть ящик и разозлился еще больше, подстегиваемый нетерпением, страхом и болью в ногах. Он был одержим намерением открыть крышку и вытащить из контейнера пачку сигарет, чтобы как можно скорее закурить и немного успокоиться. В такие посылки всегда укладывали запас сигарет. Наконец крышка поддалась, и они заглянули внутрь. Однако там в непривычном порядке лежали какие-то коробки и упаковки, и было трудно понять, что в них находится. Кордтс почувствовал, как в нем закипает гнев, а холод не перестает донимать его, пробирая до самых костей.

— Пойдем, Гус! Пойдем скорее! Иван поможет нам дотащить его. Пойдем!

Кордтс стиснул зубы, осознавая, что ведет себя как последний идиот. Действительно, нужно уходить. Фрайтаг потряс его за плечо. Оглянувшись, Кордтс увидел, что его товарищ уже обрезал стропы, и купол парашюта порывами ветра медленно несет к реке. Русский держал одну из строп в руке. Вид у него теперь был уже не такой испуганный, как за минуту до этого. Бросив взгляд на содержимое ящика, он выудил из него какую-то упаковку. Сорвав обертку из коричневой бумаги и бросив ее на снег, он открыл пачку сигарет. Затем сунул сигарету в рот. Фрайтаг, забрав у него пачку, последовал его примеру. Было слышно, как у него клацают от холода зубы. Сделав глубокую затяжку, он перестал дрожать. Табак немного успокоил его, помог собраться с мыслями, вспомнить события последних минут. Оглянувшись по сторонам, они с Кордтсом не увидели никого — ни своих товарищей, ни русских, густая завеса снега как будто скрыла их от окружающего мира.