— Какой страховой агент?

— Я потребовал компенсации за багаж, поврежденный в аэропорту. Этот парень пришел как раз, когда Фанни была у меня, и влюбился в нее по уши — бамс! Прямо с ходу! Этакий громила, с обезьяньей челюстью. Говорит, что его выгнали из Гарварда, он там учился на администратора. Рожа желтая, весь потный. Ужас. Он похож на масляный фильтр, который надо было заменить пять тысяч миль назад.

— Да неужели?

— Ну, я стал подогревать его интерес к Фанни. Это было полезно для моей компенсации. Дал ли я ему ее телефон? Конечно, дал.

— С ее разрешения?

— Не думаю, чтобы она стала возражать. Ну, он позвонил ей и говорит: «Это Гэс звонит, крошка. Пойдем куда-нибудь, выпьем». Но трубку как раз снял ее муж, он же работает по ночам. И когда Гэс пришел ко мне на другой день, я сказал ему: «Слушай, парень, лучше б ты не связывался с ее мужем. От него всего можно ждать». А Гэс говорит на это…

«На этой линии, что ли, нет станции на Восемнадцатой улице? Вот наконец Двадцать третья и Двадцать четвертая. На Сорок седьмой пересадка на другую линию».

— А Гэс говорит: «Чего мне бояться? Глянь, у меня есть пистолет». И он вытащил из кармана пистолет. Я был изумлен. Но это был жалкий пистолет. Я сказал: «Эта штуковина? Да ею и телефонную книгу не прострелить». И не успел я опомниться, как он схватил телефонную книгу с проигрывателя, поставил и стал в нее целиться. Такой психованный сукин сын. Он был всего в трех шагах от нее, и он начал в нее палить. Шум поднял на весь дом. Я никогда в жизни не слышал такого грохота. Но я был прав. Пуля вошла только на два дюйма. Не прошла сквозь телефонную книгу Манхэттена.

— Да, жалкое оружие.

— Вы понимаете что-нибудь в оружии?

— Кое-что.

— Вообще-то ранить из этого пистолета можно. Но убить скорее всего нельзя, разве что стрелять прямо в голову, впритык. Ой, сколько психов вокруг.

— Да, немало.

— Но я таки получил около двух сотен компенсации, весь мой чемодан столько не стоил. Один хлам.

— Удачный бизнес.

— На следующий день Гэс приперся опять и потребовал, чтобы я написал ему рекомендательное письмо.

— Кому?

— Его начальству в страховой конторе.

На Девяносто шестой улице они вместе поднялись в бурлящий поток на Бродвее. Фефер пошел провожать Сэммлера до дверей.

— Если вам нужна моя помощь…

— Я не приглашаю вас подняться, Лайонел. Честно говоря, я не очень хорошо себя чувствую.

— Это из-за весны. Я хотел сказать, перемена погоды, — сказал Фефер, — даже в молодости ее трудно перенести.

И вот наконец Сэммлер в лифте, вытаскивает йельский ключ из кошелька. Он протиснулся в прихожую. В честь весны Марго поставила нарциссы в мэзонские кувшины. Он тут же опрокинул один кувшин. Пришлось принести рулон бумажных полотенец из кухни, попутно убедившись, что племянницы нет дома. Промокая расплескавшуюся воду, следя за тем, как бумага, темнея, впитывает влагу, он присел на диван, покрытый цветастыми платками, поставил телефон на подлокотник и набрал номер Шулы. Никто не ответил. Может, она отключила телефон. Сэммлер уже несколько дней ее не видел. Теперь, после кражи, она вполне могла начать прятаться. А если Эйзен действительно приехал в Нью-Йорк, у нее были дополнительные причины для затворничества. Хотя Сэммлер не мог поверить, что Эйзен и впрямь намерен был приставать к Шуле. У него была другая рыбка для жарки, другое железо для ковки (как старик Сэммлер обожал подобные словечки!).

Отнеся на место бумажные полотенца, мокрые и сухие, Сэммлер отрезал себе несколько ломтей салями огромным кухонным ножом (похоже, у Марго не было в хозяйстве ножей поменьше, она даже лук резала этим огромным лезвием). Он соорудил себе бутерброд, намазал английской горчицей, до сего дня ею любимой. Нацедил малокалорийного смородинного соку, который покупала Марго. Так как чистого стакана не нашлось, он прихлебывал из бумажного стаканчика. Восковой привкус стаканчика был неприятен, но ему некогда было задерживаться, чтобы мыть и сушить стакан. Он тут же поспешил на ту сторону Бродвея, к дому Шулы. Он звонил, он стучал, он кричал громким голосом: «Шула, открой, это я, папа! Шула!» В конце концов он написал записку и сунул ее под дверь. «Позвони мне немедленно». Затем, спустившись вниз в темном лифте (какой он был грязный и ржавый!), он заглянул в ее почтовый ящик, который она никогда не запирала. Ящик был полон, и он просмотрел почту. Мусор. Никаких личных писем, значит, ее все-таки не было дома, раз она не забирала почту. Может, она поехала на электричке в Нью-Рошель. У нее был ключ от гранеровского дома. Сэммлер отказался взять ключ от ее квартиры. Он бы не хотел войти и застать ее с любовником. С таким любовником, которого она потом, несомненно, будет стыдиться. Ясно, время от времени у нее кто-нибудь был. Может, для улучшения цвета лица, когда он портился. Он как-то слышал от одной женщины, что это помогает. А Шула так гордилась своей светлой кожей. Как можно узнать, что люди — личности! — действительно делают и зачем!

Когда он пришел домой, он спросил Марго:

— Ты давно не видела Шулу?

— Давно, дядя Сэммлер, несколько дней. Ни зато вам звонил ваш зять.

— Эйзен звонил мне?

— Я сказала ему, что вы в больнице.

— А чего он хотел, как ты думаешь?

— Ну, повидаться с семьей. Хотя он пожаловался, что в Израиле никто не пришел его навестить, ни вы, ни Элия. Кажется, он действительно обижен.

Рядом с сердобольной Марго, всегда готовой пожалеть и посочувствовать от души, человек чувствовал себя черствым чудищем.

— А как Элия? — спросила она.

— Боюсь, неважно.

— О, надо пойти навестить бедняжку!

— Пожалуй, и впрямь надо, но ненадолго.

— Я его не утомлю. Что касается Шулы, она боится встретиться с Эйзеном. Она думает, что поступила очень жестоко, когда вы заставили ее бросить его.

— Я не заставлял. Она сама этого хотела. По-моему, он тоже этого хотел. Что, Эйзен спрашивал о ней?

— Ни слова. Даже имени ее не упоминал. Он говорил о своей работе. О своей живописи. Он ищет мастерскую.

— Угу… Не так это просто, найти мастерскую в этом городе художников. Разве что в подвале. Впрочем, он воевал под Сталинградом, он вполне может перезимовать на чердаке.

— Он хотел пойти в больницу и сделать набросок для портрета Элии.

— Этого нельзя допускать ни в коем случае.

— Дядя Сэммлер, может, съедите со мной котлету? Я как раз поджарила.

— Спасибо, я сыт.

Он ушел в свою комнату.

Держа дрожащей длинной левой рукой увеличительную линзу, Сэммлер начал набрасывать стремительные неровные строки на листке писчей бумаги. Сверкающее световое пятно, отбрасываемое настольной лампой, следило за тем, что он писал: