В приемной кабинета, отделанного дубовыми панелями, ждали приглашения пройти в кабинет человек двадцать пять. Женщинами из этих двадцати пяти были только три, остальные — мужчины, четверо в военной форме, в том числе и один генерал, ярко шибающий в глаза атласом красных лампасов, в форме были и Волченков со своим заместителем по политической части Собакиным. Почтительная, благоговейная тишина стояла в приемной. Не потому, что так уж было положено здесь, а располагала к тому сама высокая торжественность потолков, украшенных по карнизу лепниной и большой розеткой посередине, из которой свисала сверкающая каплями хрусталя оборчатая люстра; а если все же перебрасывались словами, то само собой получалось, что негромко, почти шепотом.

Дверь кабинета приоткрылась на небольшую щель, и из нее вышел помощник Первого. Это был тихообразный, но одновременно холодно-барского, неприступного вида человек лет сорока, все знали о нем, что он знает обо всех все, а о нем только и было известно: помощник Первого. Первый приехал в связи со снятием прежнего Первого два года назад, вскоре после начала ускорения, и привез помощника с собой.

— Прошу, товарищи, — сказал помощник, становясь рядом с щелью в двери, негромко сказал, но так, что все услышали.

Первый, а иначе, если по правилам двухгодичной давности, еще Хозяин, вышедши на середину кабинета, стоял на ковровой дорожке, красно проложенной к его громадному, как поле, столу, каждый входивший торопливо шел к нему по дорожке, Первый подавал руку и, совершив ритуал пожатия, бросал коротко: «Присаживайся, Иван Петрович». Иногда, впрочем, случались фразы и подлиннее: «Занимай место, Петр Иваныч». Но главное, всех он знал и помнил по имени-отчеству и, называя, произносил имя-отчество с особым расположением и даже интимностью, так что на душе у каждого сразу становилось тепло и ублаготворенно. Очень выгодно отличался новый Первый от прежнего. Прежний был хам, горлохват, из-за стола к тебе никогда не выходил, чуть что — пасть шире собственных челюстей, а уж если кого назвал по имени-отчеству — держись, будет голову откручивать, вроде ругательства у него это было, твое имя-отчество. А новый — всегда приветлив, сдержан, но расположен к тебе, Хозяин — но не подчеркивает того, просто первый среди равных — вот так. И глаза, глаза! Такая чистота в них и ясность, такая твердая простота — удивительно приятно было, когда они глядели на тебя. Хотелось довериться им — и работать, работать безоглядно, до умопомрачения, отдавать все силы служению. Вот только усы у Первого были странным образом словно б не от его лица. Они были у него черные — хотя сам он был шатен, с нечастым, даже редким волосом, коротко подстриженные и узко подбритые — как две стрелы над губой. Неприятные были усы, что-то такое они совершали с лицом Первого… ну вот получалось: или усы не от этого лица, или глаза не от него. Глаза, однако же, — зеркало души, про такие глаза думать нехорошо никому не хотелось, и оттого большинство решило про себя: чужие на этом строго-приветливом лице, разумеется, усы. А уж как их занесло на него — то одному богу известно.

— Надежде Игнатьевне никто случайно ничего не сообщал? — прежде всего спросил Первый, когда расселись за столом на положенном каждому месте.

Ему ответили нестройным гулом отрицания, и Первый качнул головой в знак того, что понял и принял сообщение к сведению.

— Это не потому, что мы не доверяем нашему товарищу, — сказал он. — Просто ситуация чрезвычайная, и некоторая осторожность в этом вопросе не помешает.

— Да! Разумеется! Безусловно! А как же иначе! — было ему снова общим ответом.

Первый снова одобрительно качнул головой — понял, товарищи! — дождался тишины и тут усмехнулся:

— А собственно говоря, кто и что мог ей сообщить? Кому что известно?

Вот в такие-то мгновения и казалось, что его это усы, его, не чужие, и в них суть. Потому как, конечно же, город — не пустыня, всем сорока на хвосте принесла новость, все что-то знали, но именно «что-то», достоверного — ничего, и зачем же надо было тыкать носом в это неполное знание, зачем же обижать?

Однако усы Первого тут же и спрятались, юркнули мышкой в норку, уступив место ясным и чистым, решительным, твердым глазам, за которыми хотелось в огонь и воду.

— Ситуация в самом деле чрезвычайная, — построжев лицом, сказал Первый. — Кризисная даже. Толпы народа на улице, экзальтация… все это чревато, и мы этого допустить не можем. Значит, существует проблема спокойствия в городе. Вторая проблема: собственно яйца. Давайте обменяемся мнениями, товарищи. Туда, — чуть приподнял он глаза к потолку, — я пока не докладывал, но скоро тянуть дольше не сможем. Надо решать.

— Так в самом деле, что ли, золотые они? — рявкающим голосом спросил генерал, и все невольно обернулись к нему. Генерал, когда раскрывал рот, всегда привлекал к себе внимание.

— Доложите, — найдя глазами Волченкова, попросил Первый.

И когда Волченков завершил доклад и сел, Первый резюмировал:

— Вот теперь у вас полная и исчерпывающая информация, товарищи. Какие у кого будут мнения?

— Реквизировать! — не дав ему даже договорить, рубанул воздух рукой генерал. — Все подчистую!

— Уже реквизировано. Подчистую, — ясно посмотрел на него Первый. — Ты где был? Товарищ Волченков об этом докладывал.

Генерал несколько порозовел, но не растерялся.

— Все, что эта рябая будет нести впредь. Я это имею в виду.

— А-а! — протянул Первый. — Ну, это разумеется. Стратегия действий, товарищи, стратегия — вот по какому вопросу прошу высказываться.

— И курицу тоже реквизировать! — добавил генерал.

— А! — воскликнул теперь, а не протянул Первый. — Вот это уже мысль! Это уже кое-что. Это из области стратегии.

— Я прошу слова, — поднял руку городской прокурор. Мужчина наружности весьма свирепой, с густыми, кустами растущими бровями и медвежьей фигурой. И, получив слово, поднялся следом и сам. — В соответствии с уголовным кодексом за хранение и сокрытие сырья драгоценных металлов хозяева курицы подлежат наказанию. Старика со старухой необходимо немедленно арестовать. За ордером остановки не будет.

Первый согласно покивал головой, но с предложением не согласился:

— Это от нас не уйдет. По стратегии, товарищи!

Рядом с прокурором сидел незаметный человек в необычном, однако, для всего собравшегося народа коричневом костюме с искристою красной полосой и каштановыми волнистыми волосами, гладко уложенными набок по актерской моде пятидесятых годов.

— А то, что это родители Надежды Игнатьевны, ты что, не понял? — наклонился он к прокурору, когда тот сел.

— Какой Надежды Игна… — начал было прокурор и осекся.

— Соображать надо, — ласково сказал ему человек в коричневом костюме.

А между тем, пока они переговаривались, выключившись из общего разговора, совещание, голос за голосом, начало формировать единый стратегический подход к свершившемуся явлению. Оказалось, что диковатое вроде бы предложение генерала — реквизировать курицу — единственно разумное и возможное. Прокурорское требование ареста сыграло тут, впрочем, как бы роль спускового крючка.