мы с мужиками готовы сами приехать, помочь». «Рабочий», конечно, был подставной (на самом деле, начальник цеха Игорь Холманских, через несколько месяцев Путин назначит его своим полномочным представителем в Уральском федеральном округе). И вагонзавод подставной, не вагоны он делает, а танки. И предложение его было никчемушное: без уральских «мужиков» справится Путин с интеллигентами. по его словам, «нацепившими на себя какие-то бледные сморщенные презервативы».

Не о Великой французской революции напомнили ему белые ленты, о чем-то, как видим, совсем другом. Не в фейковости «Прямой линии», короче, было дело. А в том, что противопоставление уральских «мужиков» московским интеллигентам означало, по сути, гражданскую войну. Пусть на первых порах холодную, но все-таки войну. И править ему отныне придется необратимо РАСКОЛОТОЙ страной.

Девятый вал

Если и были у него сомнения в том, что страна расколота СВЕРХУ ДОНИЗУ, то следующий митинг, 24 декабря, на проспекте Сахарова, митинг, на который вышли сто тысяч (!) человек, должен был эти сомнения рассеять. Хотя бы потому, что белоленточники обрели неожиданных союзников. Владислав Сурков, тот самый архитектор «управляемой демократии», главный идеолог режима, опубликовал 22 декабря в «Известиях» статью, в которой в противовес уральским станочникам назвал протестующих не бездельниками и козлами, а, представьте себе, «лучшей частью общества или, вернее, самой продуктивной его частью». И настаивал, что «нельзя высокомерно отмахиваться от их требований». Ибо пусть «они меньшинство, но зато какое это меньшинство!». И ближайший друг Путина, не так давно международно признанный лучшим министром финансов Алексей Кудрин согласился выступить на митинге протеста — наравне с «козлами», «нацепившими презервативы».

И пришли на проспект Сахарова не только гламурные Ксения Собчак, Вожена Рынска, Светлана Бондарчук и Полина Дерипаска, но и, по свидетельству Михаила Зыгаря, «крупные бизнесмены и банкиры — самые осторожные люди в России». Очень не любящий «московскую буржуазию» (и похоже, вообще буржуазию) Бен Джуда поторопился окрестить этот митинг «революцией шуб». Но и он должен был признать, что пришли туда «интеллигентные, ясно мыслящие люди, для которых их голоса на выборах не менее дороги, чем их автомобили». Хотя и не мог не видеть, что подавляющее большинство протестующих приехали на метро или пришли пешком. И цитирует одного из самых яростных лоялистов «Единой России», Владимира Бурматова, вынужденного признать после этого митинга, что «интеллигенцию, средний класс, молодежь мы потеряли. Навсегда».

Так или иначе, власть услышала голос протеста. И начала отступать. 22 декабря в своем последнем отчете Федеральному собранию Медведев обещал вернуть выборы губернаторов (отмененные Путиным), заменить мажоритарную систему выборов (введенную Путиным) смешанной, что открывало дорогу в Думу независимым кандидатам, и облегчить их регистрацию. Что говорить, это было разочаровывающе мало. Но можно ли было одной митинговой активностью достичь большего на этом этапе антипутинской революции?

Как и всеобщая октябрьская забастовка в 1905 году, митинг 24 декабря был девятым валом НАЧАЛЬНОГО этапа революции. До Февраля 17-го было еще далеко. Свалить самодержца забастовка не могла. И добиться большего, чем «парламентское самодержавие», говоря словами Макса Вебера, было при таком перевесе сил немыслимо. Короче говоря, своим девятым валом митинговая активность СЕБЯ ИСЧЕГПАЛА. Для свержения цезаризма нужно было что-то еще. Что именно?

Вот как отвечает на этот вопрос сегодня Андрей Пионтковский, один из самых радикальных идеологов антипутинской революции: «Только внешнеполитическое поражение означает для диктатора потерю личной власти». Мысль, собственно, в наши дни тривиальная. Сегодня, задним числом, согласны с ней практически все идеологи и лидеры оппозиции.

Но если так, то не разумнее ли было бы остановиться именно на митинге 24 декабря, на этом славном пике революции, недвусмысленно продемонстрировавшем миру, что просвещенная Госсия ЕДИНОДУШНО отвергает стагнацию, воплощенную в фигуре Путина? Остановиться, признав уступки власти — как бы мизерны они ни были, чем-то вроде царского Манифеста 30 октября Пятого года, — и ограничиться тем, что я назвал бы романтическим эхом революции — народными гуляниями по бульварам, прогулками с писателями? Остановиться хотя бы для того, чтобы предотвратить неминуемые провокации власти, аресты и мини-террор, оголтелую свирепость реакции и великое множество разочарований в будущем Госсии.

Едва ли тот. кто знает историю хотя бы в пределах школьного учебника, сомневался в том, что после начального этапа революции наступит реакция. Так же, как наступила она после восстания декабристов или после царского Манифеста в Пятом году. А уж зная о настроениях уральских станочников и о зловещих угрозах «рабочего» с Уралвагонзавода, нужно было быть слепым, чтоб этого не увидеть.

Но эйфория протеста была велика. «Я и перед этим митингом говорил, — вспоминал Навальный, — что у нас одна стратегия, стратегия эскалации. Все кругом говорили: не хотим больше на мирные митинги, хотим по хардкору, пойдем с ментами драться».

Какая, однако, эскалация, если уже на следующую демонстрацию пришло куда меньше народа, чем 24 декабря? Если протесты в регионах на глазах угасали? Если радикализировались не только «низы», но и «верхи»? Если драться готовились и они? Если ясно было, что после 24 декабря революция пошла на убыль и ничего, кроме провокаций, новые демонстрации принести не могли? Зачем было повторять ошибку Ленина, призвавшего после царского Манифеста к той самой эскалации, о которой говорил Навальный?

В конце концов, общество добилось главного уже 24 декабря. Оно заставило Путина открыто отречься от запроса на модернизацию и свободу. Заставило расколоть страну, оперевшись на ее архаические слои с их архаическим же запросом, сформулированным, как мы помним, Прохановым: «Пропади она пропадом, эта свобода, если речь о величии державы». С этого момента Путин просто не сможет не идти-во имя «величия державы», конечно, — на постоянный риск внешнеполитического поражения.

Против течения

Но стоило мне высказать эту мысль — вполне очевидную в свете того, что произошло в 2012-м. — своим обычным собеседникам (звонят некоторые регулярно по телефону), как я понял, что мне придется идти против течения. Такой ересью люди были возмущены до глубины души. Что вы предлагаете, спрашивали меня, в кусты уйти, в прогулки с писателями — вместо того, чтобы протестовать до последнего? Лечь под Путина без сопротивления? Пассивно ожидать неизвестно какого внешнеполитического поражения? Терпеть до конца его дней? Хорошо вам в Америке так рассуждать, а каково в России вашим единомышленникам, вы подумали? Ссылались даже на знаменитую максиму Ленина, что «в политической борьбе остановиться означает смерть». Пришлось спорить.

Ленин, конечно, большой учитель, отвечал я. Порою ему с этой максимой улыбалась удача, но, бывало, и садился в лужу. Как раз в аналогичном нашей ситуации случае и сел. Не пожелал остановиться после успеха всеобщей