Стремительно надвигалась ночь. Звон в ушах почти смолк. Я углубился в лeс, прошел опять недалеко от трупа, но уже не остановился, только подхватил рюкзак, и шагая скоро, увeренно, не чувствуя пудовых башмаков на ногах, обогнул озеро и все лeсом, лeсом, в призрачном сумракe, в призрачных снeгах… но как хорошо я знал направление, как правильно, как живо я представлял себe все это еще тогда, лeтом, когда изучал тропы, ведущие в Айхенберг!

Я пришел на станцию вовремя. Через десять минут услужливым привидeнием явился нужный мнe поeзд. Половину ночи я eхал в громыхающем, валком вагонe на твердой скамейкe, и рядом со мной двое пожилых мужчин играли в карты, — и карты были необыкновенные, — большие, красно-зеленые, с желудями. За полночь была пересадка; еще два часа eзды — уже на запад, — а утром я пересeл в скорый. Только тогда, в уборной, я осмотрeл содержимое мeшка. В нем, кромe сунутого давеча, было немного бeлья, кусок колбасы, три больших изумрудных яблока, подошва, пять марок в дамском кошелькe, паспорт и мои к Феликсу письма. Яблоки и колбасу я тут же в уборной съeл, письма положил в карман, паспорт осмотрeл с живeйшим интересом. Странное дeло, — Феликс на снимкe был не так уж похож на меня, — конечно, это без труда могло сойти за мою фотографию, — но все-таки мнe было странно, — и тут я подумал: вот настоящая причина тому, что он мало чувствовал наше сходство; он видeл себя таким, каким был на снимкe или в зеркалe, то есть как бы справа налeво, не так, как в дeйствительности. Людская глупость, ненаблюдательность, небрежность — все это выражалось в том, между прочим, что даже опредeления в кратком перечнe его черт несовсeм соотвeтствовали эпитетам в собственном моем паспортe, оставленном дома. Это пустяк, но пустяк характерный. А в рубрикe профессии он, этот олух, игравший на скрипкe вeроятно так, как в России играли на гитарах лeтним вечером лакеи, был назван «музыкантом», — что сразу превращало в музыканта и меня. Вечером, в пограничном городкe, я купил себe чемодан, пальто и так далeе, а мeшок с его вещами и моим браунингом, — нeт, не скажу, что я с ними сдeлал, как спрятал: молчите, рейнские воды. И уже одиннадцатого марта очень небритый господин в черном пальтишкe был заграницей.

Я с дeтства люблю фиалки и музыку. Я родился в Цвикау. Мой отец был сапожник, мать — прачка. Когда сердилась, то шипeла на меня по-чешски. У меня было смутное и невеселое дeтство. Едва возмужав, я забродяжничал. Играл на скрипкe. Я лeвша. Лицо овальное. Женщин я всегда чуждался: нeт такой, которая бы не измeнила. На войнe было довольно погано, но война прошла, как все проходит. У всякой мыши есть свой дом… Я люблю бeлок и воробьев. Пиво в Чехии дешевле. О, если б можно было подковать себe ноги в кузницe, — какая экономия! Министры всe подкуплены, а поэзия — это ерунда. Однажды на ярмаркe я видeл двух близнецов, — предлагали приз тому, кто их различит, рыжий Фриц дал одному в ухо, оно покраснeло, — вот примeта! Как мы смeялись… Побои, воровство, убийство, — все это дурно или хорошо, смотря по обстоятельствам. Я присваивал деньги, если они попадались под руку: что взял — твое, ни своих, ни чужих денег не бывает, на грошe не написано: принадлежит Мюллеру. Я люблю деньги. Я всегда хотeл найти вeрного друга, мы бы с ним музицировали, он бы в наслeдство мнe оставил дом и цвeтник. Деньги, милые деньги. Милые маленькие деньги. Милые большие деньги. Я ходил по дорогам, там и сям работал. Однажды мнe попался франт, утверждавший, что похож на меня. Глупости, он не был похож. Но я с ним не спорил, ибо он был богат, и всякий, кто с богачем знается, может и сам разбогатeть. Он хотeл, чтобы я вмeсто него прокатился, а тeм временем он бы обдeлал свои шахермахерские дeла. Этого шутника я убил и ограбил. Он лежит в лeсу. Лежит в лeсу, кругом снeг, каркают вороны, прыгают бeлки. Я люблю бeлок. Бeдный господин в хорошем пальто лежит мертвый, недалеко от своего автомобиля. Я умeю править автомобилем. Я люблю фиалки и музыку. Я родился в Цвикау. Мой отец был лысый сапожник в очках, мать — краснорукая прачка. Когда она сердилась…

И опять все сначала, с новыми нелeпыми подробностями. Так укрeпившееся отражение предъявляло свои права. Не я искал убeжища в чужой странe, не я обрастал бородой, а Феликс, убивший меня. О, если б я хорошо его знал, знал близко и давно, мнe было бы даже забавно новоселье в душe, унаслeдованной мною. Я знал бы всe ее углы, всe коридоры ее прошлого, пользовался бы всeми ее удобствами. Но душу Феликса я изучил весьма поверхностно, — знал только схему его личности, двe-три случайных черты.

С этими неприятными ощущениями я кое-как справился. Трудновато было забыть, напримeр, податливость этого большого мягкого истукана, когда я готовил его для казни. Эти холодные послушные лапы. Дико вспомнить, как он слушался меня! Ноготь на большом пальцe ноги был так крeпок, что ножницы не сразу могли его взять, он завернулся на лезвие, как жесть консервной банки на ключ. Неужто воля человeка так могуча, что может обратить другого в куклу? Неужто я дeйствительно брил его? Удивительно! Главное, что мучило меня в этом воспоминании, была покорность Феликса, нелeпый, безмозглый автоматизм его покорности. Но повторяю, я с этим справился. Хуже было то, что я никак не мог привыкнуть к зеркалам. И бороду я стал отращивать не столько, чтобы скрыться от других, сколько — от себя. Ужасная вещь — повышенное воображение. Вполнe понятно, что человeк, как я надeленный такой обостренной чувствительностью, мучим пустяками, — отражением в темном стеклe, собственной тeнью, павшей убитой к его ногам, унд зо вайтер. Стоп, господа, — поднимаю огромную бeлую ладонь, как полицейский, стоп! Никаких, господа, сочувственных вздохов. Стоп, жалость. Я не принимаю вашего соболeзнования, — а среди вас навeрное найдутся такие, что пожалeют меня, — непонятого поэта. «Дым, туман, струна дрожит в туманe». Это не стишок, это из романа Достоевского «Кровь и Слюни». Пардон, «Шульд унд Зюне». О каком-либо раскаянии не может быть никакой рeчи, — художник не чувствует раскаяния, даже если его произведения не понимают. Что же касается страховых тысяч…

Знаю, знаю, — оплошно с беллетристической точки зрeния, что в течение всей моей повeсти (насколько я помню) почти не удeлено внимания главному как будто двигателю моему, а именно корысти. Как же это я даже толком и не упомянул о том, на что мертвый двойник был мнe нужен? Но тут меня берет сомнeние, уж так ли дeйствительно владeла мною корысть, уж так ли мнe было важно получить эту довольно двусмысленную сумму (цeна человeка в денежных знаках, посильное вознаграждение за исчезновение со свeта), — или напротив память моя, пишущая за меня, не могла иначе поступить, не могла — будучи до конца правдивой — придать особое значение разговору в кабинетe у Орловиуса (не помню, описал ли я этот кабинет).

И еще я хочу вот что сказать о посмертных моих настроениях: хотя в душe-то я не сомнeвался, что мое произведение мнe удалось в совершенствe, то есть что в черно-бeлом лeсу лежит мертвец, в совершенствe на меня похожий, — я, гениальный новичок, еще не вкусивший славы, столь же самолюбивый, сколь взыскательный к себe, мучительно жаждал, чтобы скорeе это мое произведение, законченное и подписанное девятого марта в глухом лeсу, было оцeнено людьми, чтобы обман — а всякое произведение искусства обман — удался; авторские же, платимые страховым обществом, были в моем сознании дeлом второстепенным. О да, я был художник бескорыстный.