не сказано. Значит, нельзя. И все же солдаты поняли, что в этом нет ничего плохого. Наоборот, каждый почувствовал что-то очень высокое, чистое и трогательное в этом неуставном поступке старшины Петрова.

Не по велению устава, а по велению сердца поступил на этот раз старшина, самый строгий блюститель уставов. Но разве веление доброго сердца может быть противозаконным? Нет, конечно.

Печатая шаг, идет рота. Торжественный марш. Торжественное мгновение. И мысли торжественные. Но вместе с ними, рядышком с ними приходят к старшине мысли очень простые, какие-то совершенно обыденные, домашние, что ли, семейные мысли — старшина думает о внуке, которого он еще и не видел. Ему только полтора года от роду — казахстанцу Ванюше Петрову, но деду своему он представляется сейчас таким же, как пятилетний Ватутин из этого горного селения. «А разве есть разница? Ванюшка, как пишут его родители, уже говорит и бегает. Значит, он почти как этот парнишка. Словом, разница не велика. Во всяком случае, скоро, очень скоро и казахстанец Ванюшка Петров станет таким же крепышом. Они удивительно быстро растут — наши дети и внуки. Не успеешь оглянуться, а они уже вымахали в здоровенных хлопцев, в женихов, в призывников, в солдат...

Четко отбивают шаг солдаты. Крепко сжимают они молодыми руками свое оружие. Безукоризненно, как на параде, держат они равнение на маленькую фигурку, словно нарочно поставленную кем-то на пьедестал из серого дикого камня.

Рота отдает честь воинской славе одного Ватутина и будущей мирной, трудовой славе другого... И когда снова перешли на вольный шаг, солдаты попрощались с мальчуганом.

— Расти большим и сильным, Ватутин, расти счастливым!

А мальчик смущенно улыбался в ответ, и не потому, что не понимал по-русски, а потому, что вообще еще не понимал и не сознавал, что такое счастье.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Николаю Макарову и в голову не могло прийти, что материал для газеты можно собирать каким-то иным способом, не похожим на тот, который он считал самым естественным и единственно возможным: люди идут в разведку — и ты иди с ними; люди мерзнут — и ты померзни; люди подвергаются опасности — раздели ее с людьми. Вот тогда ты и сумеешь написать что-нибудь более или менее стоящее об их трудах и думах. Самое верное дело: шагай рядом с теми, о ком хочешь рассказать, и не промахнешься... если, конечно, ты художник, а не просто наблюдатель.

Поэтому Николай, не задумываясь, пошел с бойцами лейтенанта Громова в разведку, хотя пора ему было возвращаться в редакцию.

Разведка оказалась нелегкой. Пришлось и на брюхе поползать немало, и колено где-то разодрал в кровь, и промок, и промерз. Но Николаю к этому не привыкать, он солдат бывалый, закалочка у него хорошая, трехгодичная, если смолоду зря такую не растратишь, на всю жизнь ее хватит.

Словом, само это дело и трудности его Николаю не в новинку, а вот люди — новые. А что может быть интереснее новых людей! Знакомишься с ними, и каждый человек открывается тебе, как неведомый до этого мир, полный волнующих неожиданностей и невиданной еще красоты.

Дух захватывает — так это увлекательно. И, увлекшись, Николай забыл, что за ним материал в номер. «Как же я так?»

Возвращаясь в редакцию, Николай был уверен: не миновать ему теперь взбучки. И поделом! Есть у военных журналистов святое правило, рожденное еще на фронтах Отечественной войны: «Жив ты или помер, главное, чтоб в номер материал успел ты передать».

А ты его нарушил, это правило. Вот и... Но, вопреки ожиданию, все обошлось сравнительно благополучно. Редактор, конечно, отчитал его за провинность, но настоящего разноса не учинил, потому что, в отличие от некоторых других редакторов, питал нескрываемую слабость к молодым литературным дарованиям.

— Ну, ладно, пусть будет художественный очерк, — сказал редактор, выслушав Макарова. — Если за сердце задело, пишите, я не против.

И Николай принялся писать... Ну, чего как будто проще: и желание есть, и вроде умение кое-какое приобретено, а вот не получается, хоть ты что... Выходит, неточно люди говорят, что скоро сказка сказывается... Возможно, сказывается она и скоро, да вот складывается не сразу и не легко. Изведешься, измучаешься, пока доведешь до конца, если, конечно, не собьешься с прямого, но трудного пути на какую-нибудь кривую, но легкую и именно этой легкостью приманчивую дорожку.

Удивительно, но легкие дорожки-соблазнительницы всегда сами под ноги стелются: «Ну, чего тебе мучиться, чего тебе искать, когда вот я...»

На какой-то миг она показалась Николаю изумительно красивой, и главное — очень доступной, эта легкая дорожка со всеми своими обманками и приманками.

Попробуй устоять перед такой. Если ты не очень крепок душой, не так уж трудно уговорить самого себя выбрать дорожку, которая полегче.

Но Николай Макаров, к счастью, оказался несговорчивым. Нет, он не калека, чтобы испугаться трудных путей. «Чем труднее, тем лучше», — говорят разведчики. И Николай тоже так думает: чем труднее, тем лучше.

Он долго и тщательно писал пейзаж для вступления. Макаров понимал, что это, конечно, несколько шаблонно. «Но иначе все же нельзя. Нужно сразу дать реальную обстановку, землю дать почувствовать читателю. Это тебе, дорогой мой читатель, не песчаные дюны Прибалтики, не степные курганы Украины, а заоблачные вершины Кавказа. Горные великаны! Чувствуешь?

Ну вот пейзаж и нарисован. Гм! Неплохо как будто получилось. Настоящая кавказская земля — суровая и величавая».

Но, сотворив землю, Николай никак не может заселить ее людьми. День прошел, второй. Николай папирос почти сотню выкурил и спичек при этом спалил столько, что иному, экономному, хватило бы на год. И хоть бы на слово вперед продвинулся! «Беда и только. Стыдно перед товарищами и редактором. Нельзя же так подводить газету. Никак нельзя. И почему-то особенно стыдно перед героем очерка Сергеем Бражниковым. Что он обо мне подумает? Что скажет?»

Николай склоняется над бумагой — работать, работать. В этом единственное оправдание. И только в этом спасение.

Чистый лист бумаги. Белая целина. Дайте сейчас Николаю тяжелый многолемешный плуг, он один впряжется в него, лишь бы вспахать эту недотрогу-целину. Но, пожалуй, здесь нет нужды в такой мощной технике: в руках твоих, Николай, легкое, как пушинка, перо — острый стальной лемешок однолошадного твоего плуга. Со стороны поглядеть — разве это так уж трудно? Веди себе