Антуан де Сент-Экзюпери, писатель и военный лётчик

Что же в предвоенной этике могло заслужить одобрение вашего друга, которого, как мне кажется, я немного знаю? А если он, как мы, чувствовал, что умирает от жажды, тогда какого дьявола он негодует, что я упрекаю эту эпоху в духовном убожестве? Почему он вкладывает в мою книгу превратный смысл, которого я вовсе не имел в виду? Когда я пишу, что каждый отвечает за всё, то продолжаю тем самым великую традицию блаженного Августина. Равно как и ваш друг, когда он воюет. Через него в войне участвует и бретонская крестьянка, и сельский почтальон из Монтобана. Если страна – живое существо, то он – кулак этого существа. Его руками сражается и сельский почтальон. А он руками этого почтальона служит обществу по-другому. Нельзя делить живое существо.

Какое отношение имеет тема, которую я исследовал, к идиотским иеремиадам против политики Леона Блюма? [37] Какая строчка в моей книге дает вашему другу право думать, что слова «я ответствен» имеют малейшее отношение к униженному «mea сulра»? [38] Слова эти – девиз каждого гордого человека. Это вера в действии. Более того, это доказательство собственного существования. Пускай себе конторские мокрицы ищут в моей книге политическую подоплеку, я над этим разве что снисходительно усмехнусь: хоть мне уже сорок четыре, я каждую неделю, как-никак, вылетаю на задания во Францию. Неделю назад, когда я возвращался, на хвосте у меня повисли вражеские истребители, а четыре дня назад над Анси у меня отказал один из двигателей! Плевать мне на них. Но вашему другу, такому благородному, я решительно отказываю в праве на подобную интерпретацию. Я пишу «для» него. Я пишу о нём. И если сегодня совсем невозможно быть правильно понятым даже чистыми душами, пусть меня перечитают через десять лет.

Генерал Шамбу свернул письмо и положил его в карман френча. «Непременно надо с ним встретиться и поговорить, – подумал он, – и чем скорей, тем лучше».

Но ему не удалось выполнить это намерение: Антуан де Сент-Экзюпери[39] не вернулся из очередного боевого вылета.

* * *

Восьмидесятичетырёхлетний маршал Анри Филипп Петэн чувствовал себя солдатом-новобранцем, которого строгий капрал за небрежно вычищенную винтовку отправляет чистить ротную латрину. Ему, герою Вердена, выпала горькая участь склонить голову перед тевтонскими варварами, одно присутствие которых оскверняет тяжеловесное великолепие Елисейского дворца, резиденции президентов Французской республики. А что делать? Даладье бежал, а он, Петэн, подобрал брошенную власть…

Престарелый кайзер Вильгельм II не прибыл в Париж, не появился там и кронпринц Фридрих Вильгельм, которого уже полуофициально именовали Вильгельмом III. Германию представлял принц Август Вильгельм, главнокомандующий армией вторжения, захватившей Францию. Этот человек был беспощаден – «железный принц», как его называли, откровенно симпатизировал нацистам и даже принимал активное участие в нацистском путче 1933 года (после подавления путчистов от суровой кары его спасла только принадлежность к дому Гогенцоллернов). Несмотря на это (а может, и благодаря этому) принц Август был очень популярен в армии – ходили даже слухи, что он может стать кайзером в обход кронпринца и двух других своих старших братьев (всякое бывает – несчастный случай или там, скажем, хворь неожиданная, поразившая законного наследника престола: люди – они смертны…). О том, что принесёт Европе и всему миру такой кайзер, политики старались не думать – чур, чур меня!

– Итак, господин маршал, – лязгающим голосом произнёс «железный принц», – у вас есть выбор. Или вы соглашаетесь с нашими условиями, и Франция становится вассальной страной, сохранившей кое-какие вольности – внутреннее самоуправление, законы, полицию, денежную систему, – или мы вернём Францию в средневековье, не останавливаясь перед полным истреблением всех нам противящихся и превращением всех остальных в бесправных вилланов, которые будут безропотно трудиться на благо кайзеррейха. И мы это сделаем, если вы, согласившись на передачу нам всего вооружения французской армии и боевых кораблей, нарушите условия соглашения. В первую очередь это касается вашего флота: если хоть один французский корабль из этого списка, – Август коснулся листа бумаги, лежавшего перед ним на столе, – достанется англичанам или кому-либо ещё – пеняйте на себя.

– Но это… – пробормотал маршал севшим голосом, – это геноцид. Цивилизованные люди…

– Цивилизация – ваша цивилизация – это тупик для человечества. Вы называете нас тевтонскими варварами, – губы «железного принца» тронула пренебрежительная усмешка, – что ж, мы сможем оправдать этот титул. А если вам непременно нужны «цивилизованные» формулировки, то здесь, – он пододвинул к себе акт о капитуляции и пробежал его глазами, отыскивая нужную строчку, – всё расписано чётко и ясно. Вот, пункт одиннадцать: Франция передаёт Германии свои боевые корабли, находящиеся в базах, подконтрольных парижскому правительству. И пункт двенадцать: если хоть один корабль из числа находящихся в Тулоне покинет базу, не будет передан Германии или будет тем или иным способом приведён в негодное состояние – затоплен, взорван, подожжён, и т.п., – Германия оставляет за собой право пойти в отношении Франции на любые карательные меры, которые сочтёт нужными. Это понятно?

Маршал Анри Филипп Петэн посмотрел в окно, за которым был виден внутренний двор Елисейского дворца и щучьерылые германские «насхорны», стоявшие в этом дворе, и тихо произнёс, выжимая из себя слова:

– От имени правительства Франции… мы согласны на вассалитет. Вы получите наш флот, принц.

* * *

1940 год, июнь

Адмирал Джеймс Сомервилл был мрачен. Ему не нравилась предстоящая операция, которую адмирал считал откровенной авантюрой. Соединение «R» получило нестандартную, мягко говоря, боевую задачу: принудить французский флот, стоявший в Тулоне, покинуть базу и перейти под контроль англичан или затопиться, чтобы не стать германским трофеем. И самое главное – в случае отказа французов от обоих этих вариантов адмиралу Сомервиллу надлежало уничтожить «тулонский флот» силами соединения «R». Англичанам предстояло стрелять по французам, по своим единственным европейским союзникам, с которыми они сражались бок о бок и в Первую мировую войну, и во Вторую, – такое казалось диким, и отдалённые последствия подобного шага не просчитывались. Уайтхолл и Черчилль совсем потеряли голову – другого объяснения у командующего соединением «R» не было.