Кайли наблюдает за ним с самого своего дня рождения. Она понимает, что больше он никому не виден, хотя птицы чуют его присутствие и облетают кусты сирени стороной; белки тоже замирают на всем скаку, когда окажутся нечаянно слишком близко. А вот пчелы его не боятся. Их, напротив, будто влечет к нему, они так и вьются над этим местом, и всякий, кому вздумается подойти ближе, рискует быть ужаленным — возможно, даже не раз. Мужчину, который там, в саду, легче увидеть в дождливый день или поздним вечером, когда он возникает из ничего, как бывает, когда глядишь в пустое небо и вдруг, откуда ни возьмись, прямо перед глазами — звезда. Он никогда не ест, не пьет и не спит, но это не значит, что он ничего не хочет. Хочет, и с такой силой, словно, но ощущению Кайли, воздух вокруг него сотрясают разряды электричества. С не­давних пор он взял моду, когда она смотрит на него, от­вечать ей тем же. Ее от этого жуть берет. Просто мороз пробирает до костей. А он повадился делать это все ча­ще — знай таращит на нее глаза. Где бы она ни находи­лась — за кухонным окном или на дорожке, ведущей к задней двери. Может хоть целые сутки следить за ней при желании, ему ведь нет надобности моргать — ника­кой и никогда.

Кайли начала расставлять по подоконникам мисоч­ки с солью. Сыпать на порог у каждой двери розмарин. И все равно он умудряется пробраться в дом, когда все уснут. Кайли ложится позже всех, но и она не может бодрствовать вечно, хотя и сдается не без усилий. Не­редко засыпает одетая, над открытой книгой и при верхнем свете, поскольку тетя Джиллиан, которая все еще живет в той же комнате, не хочет спать в темноте, а в последнее время, спасаясь от запаха сирени, стала требовать, чтобы к тому же и окна были плотно закры­ты, даже когда жара такая, что дышать нечем.

Бывают ночи, когда всем в доме в одни и те же ми­нуты снится страшный сон. А иногда все поголовно спят так крепко, что никакими будильниками не добу­диться. В любом случае, Кайли знает: если Джиллиан плачет во сне, стало быть, неподалеку побывал он. Если, проходя по коридору внизу, зайдешь в уборную и видишь, что засорился унитаз, а спустишь воду — на­верх всплывает дохлая птица или летучая мышь, зна­чит, это его работа. В саду завелись слизняки, в погре­бе — мокрицы, а черные лодочки Джиллиан — лаковые, на высоком каблуке, купленные в Лос-Анджелесе, — облюбовали себе под жилье мыши. Глянешь в зерка­ло — и твое отражение расплывается. Пройдешь мимо окна — и начинает дребезжать стекло. Это он, мужчина в саду, повинен, если утро началось с глухого про­клятья, если кто-то больно споткнулся на ходу, если любимое платье разорвано так безнадежно, будто его нарочно изрезали ножницами или охотничьим ножом.

Но в это утро несчастливая хмарь, наползающая из сада, действует с особой силой. Мало того, что Салли обнаружила свою пропажу, бриллиантовые сережки, подаренные ей к свадьбе, в кармане пиджака у Джил­лиан, так вдобавок и Джиллиан увидела, что чек с ее зарплатой из «Гамбургеров» изорван на мелкие кусочки и рассыпан по кружевной салфетке на кофейном сто­лике.

Молчанию, которое Салли и Джиллиан хранили с обоюдного согласия после обеда в честь дня рождения Кайли, когда обе в ярости и отчаянии надолго стисну­ли губы, — этому молчанию пришел конец. Все время, покуда сестры не разговаривали друг с другом, у обеих случались приступы мигрени. Обе ходили с кислой ми­ной и опухшими глазами, и обе похудели, так как пред­почитают обходиться без завтрака, лишь бы не сталки­ваться нос к носу с утра пораньше. Но когда две сестры живут под общей крышей, долго избегать друг друга невозможно. Все равно рано или поздно не выдержат и сцепятся, что им и следовало сделать с самого начала. Чем разрешается бессильная злоба, когда уже накипе­ло, предсказать нетрудно: дети будут толкаться и дер­гать друг друга за волосы, подростки обзываются как можно обиднее, а после — в рев, ну а взрослые женщи­ны, к тому же сестры, наговорят друг другу таких же­стоких слов, что каждый слог в них жалит, как змея, — частенько, правда, когда слова уже сказаны, такая змея рада была бы свернуться в кольцо и заткнуть себе рот собственным хвостом.

— А ты, поганка, еще и на руку нечиста, — говорит Салли сестре, когда та бредет на кухню в поисках кофе.

— Ах так? — говорит Джиллиан. Она более чем гото­ва к схватке. Она держит на ладони обрывки чека и сы­плет их на пол, точно конфетти. — Значит, это мы толь­ко сверху такое совершенство, а копни глубже — пер­востатейная стерва?

— Ну всё, — говорит Салли. — Я хочу, чтобы духу твоего здесь не было! Хочу этого с первой же минуты, как ты здесь объявилась. Я тебя не звала. И не просила остаться. Ты сама хапаешь, что тебе надо, у тебя так за­ведено с колыбели!

— Да я только и мечтаю, как бы унести отсюда ноги! Секунды считаю! Только это произошло бы скорее, если б ты не рвала мои чеки!

— Слушай, — говорит Салли. — Если ты крадешь у меня серьги из-за того, что тебе не хватает на отъезд, — тогда ладно. Пусть. — Она разжимает кулак, и брилли­антовые сережки падают на кухонный стол. — Только не воображай, что я ничего не вижу!

— Господи, на кой они мне сдались? — говорит Джиллиан. — Ты что, совсем не соображаешь? Тетки их потому тебе подарили, что больше никто не станет но­сить такое уродство!

— Катись ты на хрен! — говорит Салли. Слова сры­ваются у нее с языка легко и естественно, хотя, если честно, она не помнит, чтобы хоть раз до этого вслух выругалась в стенах собственного дома.

— Это ты катись на хрен! — подхватывает Джилли­ан. — Тебе он нужнее!

В эту минуту из своей комнаты спускается Кайли. Лицо ее покрыто бледностью, стриженые волосы тор­чат дыбом. Если бы Джиллиан стала перед зеркалом, в котором видишь себя моложе, выше ростом и краси­вее, она увидела бы в нем Кайли. Когда тебе тридцать шесть и перед тобой ранним утром предстает такое, у тебя вдруг пересыхает во рту, ты чувствуешь, какая у те­бя шероховатая, увядшая кожа, сколько бы увлажняю­щего крема ты на нее ни изводила.

— Вы должны прекратить грызню.

Кайли произносит это сухо и веско — таким тоном девочки в ее возрасте обычно не разговаривают. Рань­ше ее занимали мысли о том, как забивать голы да как бы ей не расти такой долговязой; теперь она думает о жизни и смерти, о мужчинах, которых слишком опас­но бросить и позабыть.

— Это кто там вякает? — свысока бросает ей Джил­лиан, решив — пожалуй, с некоторым запозданием, — что лучше бы Кайли все-таки побыть ребенком еще немного, хотя бы годик-другой.

— Тебя это не касается, — говорит дочери Салли.

— Неужели вам не понятно? Он же счастлив, когда вы ссоритесь! Только это ему и надо!

Салли и Джиллиан мгновенно умолкают. Они тре­вожно переглядываются. Окно на кухне всю ночь оста­валось открытым, и занавеска, мокрая от вчерашнего ливня, хлопает на сквозняке.

— О ком ты говоришь? — спрашивает Салли ров­ным, спокойным голосом, как говорят с нормальным человеком, а не с таким, который, по всей видимости, просто тронулся умом.

— Я — о мужчине, который там, под сиренью, — го­ворит Кайли.

Джиллиан толкает Салли босой ногой. Ей не нра­вится то, что она слышит. Плюс к этому у Кайли стран­ное выражение лица, словно она что-то видела, а что — не скажет, и им придется вести с ней эту игру в загадки, пока они не докопаются до правды.