Когда Николай очнулся, в спальне уже никого не было. Окно было открыто настежь. Где-то невдалеке каркала ворона, звучал карнай, звенел трамвай, выла сирена, негромко гремел весенний первый гром. Невидимый трубач играл сигнал тревоги. Мятый, смуглый, как вороново крыло, мужик с усами, в тюбетейке, в фирменной куртке с надписью «Росавторемдор» подметал пол веником. Заметив, что Николай очнулся, он приветливо улыбнулся щербатой улыбкой и заискивающе спросил:

— Мощна? Хатитима, ми вам постираема тут пиростини?

Николаю вдруг стало весело и легко. Он словно бы освободился от тяжкого, но дорогого груза, который доставлял ему сладкую боль, и в то же время, с которым жалко было расстаться.

— А у тебя самого Бздодо-то есть? — весело спросил мужика Николай.

— Бздодо-то? — серьезно переспросил мужик, — Нети. Нети Бздодото! Тольки сто рубилей ести. Улететь Бздодото! — и он, задрав голову в небо, помахал воображаемыми крыльями.

1.

В парке имени Лазаря Кагановича, в тени развесистого платана, возле старинного, окруженного высокой кирпичной стеной особняка, принадлежавшего ранее графу Ростопчину, а сегодня одному из сильных мира сего, на скамеечке с неприличным словом, жирно и старательно вырезанным на спинке анонимным мастером, основательно расположились для банкета два худых, бородатых, седовласых старца. Один, с лиловым синяком под глазом, был одет в замысловатую шапочку, созданную из рукава женской кофты, в дерматиновую черную куртку, тертые джинсы и в домашние тапочки. Другой был в мундире солдата национальной гвардии Венесуэлы с чужого плеча, простреленном на груди, который был ему к тому же явно великоват, и в дорогих туристических ботинках на толстой рифленой подошве. Он щегольски, с достоинством джентльмена курил бычок сигары Romeo & Guliett. Праздничная сервировка скамейки: бутылка виски «Chivas Rigal» наполовину полная, сырок «Печальная новость», наполовину съеденный лобстер в фольге, конфетка «Полоний», два пластиковых стаканчика, свидетельствовала о величие и значимости торжества.

— … Формальная причина развода была, как бы, мое пьянство, — говорил тот, что был «гвардейцем Венесуэлы», — А на самом деле просто любовь закончилась. Я ведь не стал бухать больше того, чем когда мы только начали встречаться. У меня с возрастом отходняк стал тяжелым. Неделю болею после заурядной, трехдневной пьянки. Если раньше, когда после катастрофы в Индийском океане или после ареста в Каракасе она говорила: пусть бухой, лишь бы живой. То теперь она уже не хочет бухого. Особенно, после смерти младенца. Она не говорит вслух, но на уровне подсознания считает, что в этом моя вина…

— Ишь ты, подишь ты, какие мы привередливые! — возмущенно хлопнул себя по ляжкам второй старец. — Бухого уже не хотят! Я так думаю, Санек, что молодого она нашла. И потому так смело ушла. Бабе уйти от достатка нелегко. Но когда образуется молодой самец, у бабы словно крышу сносит! Во главе всего сущего лежит физиология…

— Я, Коль, сам предложил ей развестись, — продолжал рассказ гвардеец. — Я так и сказал ей: Не нравится — уходи! Мне меняться в 60 лет поздно уже. Она собрала вещи и ушла. Но я ее понимаю и не осуждаю. Ей нужно реализовать свое земное материнское предназначение. Она до безумия хочет ребеночка. Ей уже 34. Через пять-десять лет уже будет поздно рожать. А мне ребенок не нужен. У меня уже есть один распиздяй — хватит! А насчет достатка… Какой у меня достаток? У меня как у латыша — хуй да душа!

— Выходит, стоит у тебя еще, Павлик, значит, по утрам? — с притворным удивлением воскликнул Николай.

— Я, Коль, ведь еще и дрочу, — рассмеялся гвардеец.

— Ну вот, давай выпьем за новый развод!!! Дай Бог — не последний! Ха-охаха-ха-щ-ха-ха-о-хаха… Кхх-кхх-кхха-а-а-а-а — а-а-а-а-б-б-б-б-б-л-л-л-л-л-и-и-и-и-а-а-а-а-адь-ь-ь-ь-ь! — закончил Колька свой смех страшным, хриплым, гулким, как крик смертельно раненной вороны, кашлем с мокротой.

2.

— Куда шары вешать будем, хозяин? — спросил не вполне трезвый мужик в оранжевом, клоунском комбинезоне аккуратного, симметричного, правильного мужчину, с идеально ровным пробором на уложенных волосах, в торжественном черном костюме.

— Я тут не хозяин, — ответил ему коротко симметричный.

— А кто тут хозяин?

— Хуй его знает, — аккуратно ответил ему симметричный и отвернулся. — Четвертый! Я первый! Ответь мне! — сказал он негромко в невидимый микрофон. Мужик в оранжевом, клоунском комбинезоне, что-то неприличное бормоча себе под нос, пошел прочь.

В огромном дворе перед причудливым замком неведомой эпохи царила предпраздничная суета. Официантки, в белоснежных фартуках на голое тело, раскладывали приборы на длинный стол под тентом. На небольшой сцене настраивают свои инструменты музыканты джаз-бенда, одетые в одинаковые пиджаки с галунами, как у швейцаров дорогих отелей. Легкий пассат доносит аромат восточных приправ. Это в роще возле озера два десятка поваров в высоких колпаках готовят изысканные блюда на открытом огне.

Многочисленная детвора, визжа от восторга, кружится безобидными снежинками в хороводе вокруг атлетического парня, с длинной, седой, искусственной бородой, одетого волшебником: в чалму и черный плащ со звездами. Ему помогает безгрудая фея в длинном, серебристом платье с рукавами-фонариками, мешковато сидящем на ее худой фигуре:

— А ну-ка, ребята! Кто знает ответ на загадку: Зимой и летом одним цветом? — загадочно улыбаясь, спрашивает она. — Кто угадает — тому приз — шапка-невидимка!

— Машина! Велосипед! Танк! Глаза! Нос! — кричат дети.

В общем веселье не принимает участие лишь одна девочка, лет пяти. Она сидит прямо на траве, одетая в голубое платье, отороченное знаменитыми бельгийскими кружевами ручной работы, с высоким воротничком-стоечкой. На шее — золотая цепочка. В маленьких розовых ушках — небольшие бриллианты. Лицо ее ничего не выражает.

— А что у нас Машенька не играет? А? — спрашивает ее участливо атлетический чародей, с гипертрофированным участием склонив к ней свое бородатое лицо, дыхнув на девочку ароматом коктейля нескольких сортов вин, джина, текилы, водки и виски.

— Ну-ка, пойдем хоровод водить с нами? Пойдешь! Ребята! Давайте все вместе, дружно позовем Машеньку хоровод водить! Ма-шень-ка! Ма-шень-ка!!! Идем хоро…

Неожиданно девчушка сильно и метко, словно охотник-индеец, плюет в исполненное заботой лицо чародея и попадает ему точно в глаз.

— О-о-о-о-о-о-ууууууу! Как мне больно-о-о-о-о! А-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!!! Больно мне, больно-о-о-о-о-о! — не то притворно, не то по-настоящему, уморительно начинает кружиться на месте чародей, схватившись за глаз. Детвора покатывается от смеха и валяется в траве. Девочка сидит без эмоций.

— Оставь ее в покое, Ермолай! — говорит волшебнику строго дама в белом брючном костюме с высокой прической «Бабетта» в стиле 60-х годов. — Весели лучше остальных детей. Усердствуй, Ермолай!