Он с ужасом воззрился на больного. Значит, все-таки чума! Бартоломью сглотнул вставший в горле ком. Он ведь прикоснулся к этому человеку, и что же, теперь сам падет жертвой страшной болезни? Бартоломью подавил невероятно сильное желание уйти, бросить больного, бежать из этого дома прочь и вернуться в Майкл-хауз. Но он же не раз обсуждал этот вопрос с коллегой-врачом Грегори Колетом, и оба пришли к одному и тому же заключению, основанному на немногочисленных фактах, которые им удалось извлечь из россказней и слухов: риск заразиться чумой велик вне зависимости от того, будут они навещать больных или нет. Бартоломью предполагал, что некоторые люди, похоже, обладают естественной устойчивостью к ней – а те, у кого такой устойчивости нет, заразятся в любом случае, будет ли их контакт с больным мимолетным или тесным.

Неужели теперь он умрет – только потому, что прикоснулся к человеку, который сейчас мечется и стонет в горячечном бреду? Раз так, то от него уже ничего не зависит, и он, по совести говоря, не может бросить страдающих ужасной болезнью на произвол судьбы. Колет разделял это мнение. Когда по всей стране врачи бежали из городов и деревень в уединенные домишки в сельской местности, Бартоломью и Колет решили стоять до конца. Бартоломью в любом случае бежать было некуда – все его родные и друзья жили в Кембридже.

Он взял себя в руки и закончил осмотр. Кроме опухолей под мышками такие же шишки размером с небольшое яйцо обнаружились в паху и чуть поменьше – на шее. Кроме того, больной горел в лихорадке и дико закричал и забился, когда Бартоломью осторожно ощупал бубоны.

Бартоломью присел на корточки. Мистрис Боумен беспокойно переминалась у него за спиной.

– Что с ним, доктор? – прошептала она.

Бартоломью не знал, как сказать ей.

– Он ездил один? – спросил он.

– Нет-нет. Трое их было. И вернулись они все вместе.

У Бартоломью ухнуло сердце.

– Где живут остальные? – спросил он.

Мистрис Боумен не сводила с него глаз.

– Это чума, – прошептала она, глядя на разметавшегося сына со смесью ужаса и жалости. – Мой сын заразился чумой.

Бартоломью должен был убедиться во всем, прежде чем делать официальные заявления и прежде чем люди поднимут панику. Он поднялся.

– Я не знаю, мистрис, – сказал он мягко. – Я никогда раньше не видел больных чумой, нужно взглянуть на его попутчиков, а потом решать.

Мистрис Боумен вцепилась в его рукав.

– Он умрет? – заплакала она. – Мой мальчик умрет?

Бартоломью высвободил рукав и крепко сжал ее руки в своих. Так он стоял до тех пор, пока ее не перестало колотить.

– Я не знаю, мистрис. Но вы ничем не поможете ему, если начнете рвать на себе волосы. А теперь принесите чистой воды и какую-нибудь ветошь: нужно обтереть его, чтобы унять лихорадку.

Женщина боязливо кивнула и отправилась исполнять его поручение. Бартоломью снова осмотрел юношу. Тому, похоже, с каждой минутой становилось хуже. Бартоломью понял, что вскоре будет видеть эти страдания десятки раз в день, быть может, даже у своих близких, и ничем не сможет помочь.

Мистрис Боумен вернулась с водой, Бартоломью дал ей указания и заставил повторить их.

– Не хочу вас пугать, – сказал он, – но мы должны быть осторожны. Никого не впускайте в дом и не выходите сами, пока я не вернусь.

Занявшись делом, женщина собралась с духом и твердо кивнула, чем вдруг напомнила ему Агату.

Он вышел из дома и направился к церкви Святой Троицы. Там он попросил священника одолжить ему перо и кусочек пергамента и торопливо нацарапал записку Грегори Колету в пансион Радда – поделился своими подозрениями и попросил встретиться с ним в час дня у Круглой церкви. Выйдя на улицу, он бросил оборванному мальчишке монетку и велел отнести записку Колету, пообещав, что тот даст гонцу еще одну монетку. Сорванец бросился бежать со всех ног, а Бартоломью побрел к дому одного из спутников сына мистрис Боумен.

Едва он подошел ближе, как понял, что все его попытки обуздать мор тщетны. Из дома неслись вопли и причитания, внутри толпился народ. Бартоломью проложил себе дорогу сквозь скопище людей и приблизился к мужчине, лежавшему на постели. Хватило одного взгляда, чтобы понять – конец несчастного уже близок. Он едва дышал, руки его были раздвинуты в стороны из-за огромных нарывов под мышками. Один нарыв лопнул, и оттуда исходило такое зловоние, что кое-кто из набившихся в комнату зевак зажимал нос.

– Давно он болен? – спросил Бартоломью старуху, которая плакала в уголке. Та даже не взглянула на него и продолжала причитать, раскачиваясь назад и вперед.

– Гнев Божий обрушился на нас! – выла она. – Он поразит всех, у кого черные грешные души!

И еще много кого, подумал Бартоломью. Они с Колетом внимательнейшим образом выслушивали все россказни о чуме, ходившие по Кембриджу, в надежде разузнать о болезни как можно больше. Многие месяцы люди не говорили почти ни о чем ином. Сначала думали, что мор не дойдет до Англии – ведь губительные ветры, которые разносят заразу, не могут преодолеть воды Ла-Манша. Но они все-таки его преодолели, и в августе в дорсетширском порту от чумы умер матрос, а через несколько дней мертвых уже исчисляли сотнями.

Когда мор добрался до Бристоля, чиновники попытались отгородить порт от прилегающей округи, чтобы помешать распространению заболевания. Но волна смертей не улеглась. Вскоре она докатилась до Оксфорда, а там и до Лондона. Бартоломью и его коллеги тогда проспорили полночи. Разносит ли заразу ветер? Правда ли, что сильнейшее землетрясение вскрыло древние захоронения и чума распространилась от обнажившихся трупов? Действительно ли это кара свыше? Что делать, если она доберется до Кембриджа? Колет утверждал, что тех, кто имел сношения с зачумленными, следует держать отдельно от тех, кто таких сношений не имел. Но в ту же секунду, как эти слова Колета зазвучали у Бартоломью в ушах, врач понял, что подобная мера совершенно бесполезна. В толпе он заметил слугу из Майкл-хауза. Даже если Бартоломью постарается держаться подальше от коллег, слуга все равно будет крутиться среди них. А те, кто уже сбежал?

Томас Экстон, главный городской врач, объявил, что никто не умрет, если все соберутся в церквях и будут молиться. Колет предположил, что если приставить пиявок к черным нарывам, которые, как говорили, выскакивали под мышками и в паху, они смогут высосать яд изнутри. Он сказал, что намерен применять пиявок, пока его коллеги-врачи не обнаружат какое-то другое средство. Бартоломью возразил, что сами пиявки будут разносить заразу, однако согласился попробовать, если Колет сумеет доказать, что они помогают.

Бартоломью очнулся от размышлений и громко ударил по двери, разом заглушив и причитания, и шепот.

– Давно он болеет? – повторил он свой вопрос.

В ответ раздался нестройный хор голосов, и Бартоломью склонился к женщине в сером платье.

– Он пришел домой позапрошлой ночью уже больной, – сказала та. – Пил в таверне «Королевская голова», и друзья привели его, когда он был уже в лихорадке.