Владимир Иванович взял Дмитрия за локоть и, не обращая внимания на реплики парней, решительно потянул его в сторону Калининского проспекта.

— Медленно соображаешь. Им же скандал как раз и нужен.

— Зачем? — удивился Дмитрий.

— Работа у них такая. Гэбэшники. В ресторане иностранцев пасут. Ну и мы тоже хороши — лишнее болтали. Ты бы сам не заметил, как в машине оказался и угодил на разбор полетов в заинтересованной инстанции.

— Официант настучал?

— И без него возможностей хватает узнать, о чем говорят за столиками, — сказал Владимир Иванович, потом добавил категорично: — Всё, проехали, тему закрыли. Давай-ка выбираться отсюда. Ловим такси. Мне на Университетский, в гостиницу. Тебе куда?

— В Текстильщики, я на метро доберусь.

Такси, на удивление, удалось поймать быстро.

— Увидимся, — уверенно бросил Владимир Иванович, садясь в машину…

Дмитрий больше никогда не встречался с Владимиром Ивановичем, хотя, как тот и предсказывал, всего через полгода, уже в марте 1979-го, снова был в Афганистане. После Гератского мятежа, при подавлении которого почти полностью погиб афганский батальон командос, удивительно быстро, в несколько дней, оформили документы, не дав закончить семестр, и спецрейсом Аэрофлота с сотней новых советников отправили на очередную «стажировку».

Конечная. Дмитрий Алексеевич выбрался из троллейбуса. Руку оттягивал тяжелый портфель с бумагами. Вечером решил поработать дома, на кухне, где всегда хорошо писалось напротив окошка. За стеклом топтались избалованные женой голуби, негромко воркуя в ожидании очередной порции крупы или хлебных крошек. Чайник всегда был под рукой. Не нужно отвлекаться, то и дело бегать кипятить воду, чтобы хлебнуть крепкого чаю. Существенно дополняла кухонный комфорт и пепельница: курить дома было принято только на кухне. Идеальные условия.

Протискиваясь сквозь толпу к метро, Дмитрий Алексеевич в очередной раз отметил, что площадь Европы, работы по реконструкции которой все еще не были закончены, гораздо лучше смотрелась из троллейбуса, чем с мостовой, из толпы спешащих по своим делам людей, молча огибавших назойливых цыганок, просивших для завязки разговора сигаретку и предлагавших подешевле купить что-то смуглых парней без национальности, относимых молвой к, кавказцам. Грязь, мусор, пустые бутылки и алюминиевые банки из-под пива. Незатейливая уличная торговля всякой всячиной: от горячих пирожков с картошкой и свежих газет до странно смотревшихся на уличных лотках предметов интимного дамского туалета.

От входа в подземный переход, куда стекала толпа, доносились призывные крики торговок, расположившихся прямо на ступеньках:

— Дешевые ананасы, дешевые ананасы! Киви! Лимоны три на десять рублей! Три на десять!

«Да, лимоны, — вспомнил Дмитрий Алексеевич, — жена звонила, просила купить по дороге».

Дмитрий Алексеевич перекинул тяжелый портфель в левую руку и полез в карман за десяткой. Вот и торговка — смуглая, усталая женщина лет сорока пяти, а может, и меньше: восточные женщины стареют уж очень быстро, теряя привлекательность. Дмитрий Алексеевич протянул десять рублей, женщина на секунду подняла глаза, взяла десятку и нагнулась к сумке-тележке за лимонами. Подавая лимоны, еще раз взглянула на Дмитрия Алексеевича знакомыми глазами с выражением глубокой грусти. Потом повернулась к соседке, сразу же забыв об очередном покупателе, и сказала на дари:

— Раньше сегодня нужно сворачивать торговлю. Холодно. Замерзнем.

С трудом запихнув лимоны в набитый бумагами и книгами портфель, Дмитрий Алексеевич не пошел вниз, в метро, а поднялся по ступеням наверх и остановился у парапета. Вытряхнул из пачки сигарету и закурил. Потом обернулся: «Да, сомнений нет — это Наргис. Черные волосы, чуть тронутые сединой, все еще пушистые ресницы и голос… голос, который и правда с годами не меняется. Все-таки ее мечта осуществилась. Осуществилась ли? Подойти, не подойти?»

Дмитрий Алексеевич давно уже избегал случайного общения с афганцами, которых безошибочно узнавал в вечно спешащей московской толпе и, гораздо чаще, среди торговцев на рынках и дворников городских окраин. Почти всегда было ясно, что прежде, до того как скатиться в самый низ социальной лестницы, эти люди носили либо мундир военного, либо белый халат врача, либо строгий костюм чиновника или партийного функционера. Все они представляли собой третью волну афганской эмиграции, хлынувшую за пределы страны после падения последнего левого главы государства Наджибуллы. Дмитрию Алексеевичу было стыдно перед ними: и за то, что долгие годы поддерживали в них веру в идеалы, в которых уже и сами сомневались; и за то, что бросили в 89-м, а потом отвернулись в 91-м; и за то, что подло предали в 92-м в угоду нарождавшемуся партнерству с бывшими заокеанскими противниками; и даже за то, что в середине 90-х, почуяв исходящую с юга угрозу, стали вновь помогать, но уже не прежним друзьям, а тем, кого раньше считали лютыми врагами. С годами это чувство стыда не уходило, а, наоборот, обострялось.

Наргис прикрыла сумку с лимонами, взялась за ручку и с трудом поволокла ее наверх, громыхая колесами тележки по ступеням. Дмитрий Алексеевич бросил сигарету и пошел в метро, решив, что сегодня не сядет за работу, а дома просто выпьет стакан водки. Молча. Сам с собой.

Дмитрий Алексеевич, прочитав написанный с его слов первоначальный вариант повести «Кандагар», настоятельно просил меня убрать из рукописи несколько «героических» эпизодов и любовных сцен, которыми я приукрасил ее, пользуясь, как мне казалось, своим неотъемлемым правом на авторский вымысел. После этого повесть несколько утратила динамизм в развитии событий и, пожалуй, определенную привлекательность для любителей остросюжетных военных приключений. Я поделился своими сомнениями с Дмитрием Алексеевичем. Но он убедил меня не сожалеть о выдуманных мною сценах и оставить в рукописи только те события, которые реально произошли с ним в не столь уж далекие по историческим меркам годы. Главный его аргумент, с которым я был вынужден согласиться, состоял в том, что в последнее время в отечественной словесности появилось уже достаточно положительно героических прочтений истории Афганской войны, главным образом черно-белых, без каких-либо полутонов, в которых, учитывая законы жанра, советские люди предстают исключительно смелыми и добрыми, местные союзники — трусливыми и двуличными, моджахеды — подлыми и злыми.

Понимая, что я, как автор, понес некоторые издержки, вынужденный до минимума сократить свой вклад в изложение этой истории, Дмитрий Алексеевич в качестве компенсации предложил продолжить ее собственными зарисовками о его пребывании в Афганистане, не претендуя при этом на авторство. Эти записи он делал для себя, чтобы отвлечься от серьезных дел, связанных с его родом занятий. Надо сказать, что ведомство, в котором он продолжал служить, не поощряет «несерьезных» выступлений своих сотрудников в открытой печати. Поэтому Дмитрий Алексеевич попросту передал мне для редактирования пачку рукописных листов, настояв на их публикации, если таковая станет возможной, без указания его настоящей фамилии или выдуманного псевдонима.