Тогда Лютый многого не понимал, считая Прокурора скрытым пособником Алексея Николаевича Найденко, и когда вор в законе предложил ему временный союз, Максим посчитал, что из двух зол нужно выбрать меньшее, и согласился. Как выяснилось, сделал он это совершенно зря: союз Прокурора и влиятельного пахана также был временным. Каждый преследовал свои интересы. А вот Лютому накрутили пять лет строгого режима — статьи по оргпреступности отличаются редкой суровостью.

И лишь теперь, спустя почти два года Максим понял: его не подставили, вовсе нет — его просто упрятали сюда от возможных неприятностей, сдали, как сдают в бронированную камеру сейфа временно ненужную вещь.

Что может быть надежней, чем зона для бывших мусоров?

За это время Лютый изменился, и сильно — если раньше импульсивность поступков иногда и мешала ему, то ныне от этого свойства его натуры не осталось и следа.

Размеренность движений, осторожность и рассудительность разговора, хитрый прищур глаз — все это выдавало в Максиме человека тертого, опытного.

Бывший комитетчик был ровен со всеми, приветлив — в то же время он не примыкал ни к каким группировкам, ни к каким «семьям»; таких, как он, в обычных зонах иногда называют «мамонами». Правда, первое время бывшие сыскари, «державшие масть», несколько раз наезжали на бывшего офицера спецслужб. Причины, конечно же, найти было нетрудно. Во-первых, отношения между МВД и КГБ всегда отличала острая, хотя и затаенная вражда, и вражда эта неожиданно давала знать о себе и тут, на «красной» зоне, а во-вторых, бывшие мусора и тут не могли избавиться от профессиональной привычки кошмарить тех, кто не принадлежит к их малопочтенному классу. Тем более, что осужденный офицер спецслужб, пусть даже и бывший — весьма нечастый гость в местах лишения свободы. Пришлось отстаивать свою честь всеми доступными способами: где — кулаками, где — дипломатически. Драки сменялись штрафным изолятором (хозяин явно благоволил блатным), после выхода оттуда бывшего офицера КГБ били вновь, но Лютый не сломался, и в конце концов его оставили в покое; видимо — окончательно.

Мало ли тут других объектов для издевательств?

Время шло, кто-то откидывался, кто-то наоборот — вливался в огромную лагерную семью, занимая экологическую нишу по мастям — среди блатных, мужиков, «чертей» или «петухов». И Максим Нечаев привык к этому вечному круговороту зэков, как привыкают к смене дня и ночи.

Да, время шло, летело, или, наоборот, — тащилось как опомоенные «черти», недавние участковые, тащат бочку с нечистотами из зоновского туалета, и бывший комитетчик, бывший опер совсекретной структуры даже не предполагал, что в жизни его может что-нибудь круто и кардинально измениться — по крайней мере, в самое ближайшее, обозримое будущее.

Ошибался ли он?

Трудно сказать.

Жизнь любого человека, будь то блатной, бывший оперативник, мужик, бывший следователь, придурок (зэк с образованием, какой-нибудь недавний сотрудник НИИ МВД, кандидат юридических наук), или даже круглый проткнутый пидар вроде Тампакса — своего рода рулетка, где все, независимо от желания, едва ли не каждый день ставят на черное или красное. И часто бывает, что после длительной полосы невезения, когда отчаявшийся игрок, выбирая между последней грошовой ставкой и пулей в висок за растрату казенных денег, отваживается на первое и — чудо! — удача поворачивается к нему лицом. Ставки удваиваются, потом — утраиваются, учетверяются, удесятеряются, и тот, кто еще недавно влачил, казалось бы, жалкое существование, меняет зоновский клифт на черный смокинг, а тюремную шконку — на огромную четырехспальную арабскую кровать с электроподогревом. А ему фартит, фартит и дальше, и удача теперь не просто улыбается, а семенит следом, как покорная восточная рабыня, и длится это…

— …осужденный Нечаев!.. — размышления Лютого прервал голос начальника отряда.

По правилам, надо было назвать статью, срок, окончание срока — процедура, которая повторялась по четыре раза на день.

Максим откликнулся.

— После развода — к хозяину. От промзоны ты на сегодня освобожден.

— Понял, — не глядя на капитана, ответил Лютый.

— Не слы-ышу… Ответь по уставу!.. Тоже мне, Джеймс Бонд сраный… Ты тут не на воле… На службе надо было из себя Джеймса Бонда изображать, а тут не хрен… Ну?.. Не слышу!..

— Понял, гражданин начальник, — совершенно невозмутимо отчеканил Лютый: ссориться с тупицей-капитаном, которому все равно ничего не докажешь, не хотелось.

Да и что он знает про волю?

Счастье набитого брюха, довольное урчание похоти…

Отряд двинулся в сторону промки, а Лютый в сопровождении капитана пошел в сторону административного корпуса, где располагался кабинет начальника ИТУ.

Обычные команды — «лицом к стене, руки перед собой, ноги на ширину плеч», дотошный шмон рекса, мерзкое ощущение чужих грубых рук, рыщущих по телу…

И чего они от него опять хотят?!

* * *

Этот ресторан не значился ни в одном московском путеводителе для гурманов; на фасаде его не мелькали призывные электрические буквы, и строгий швейцар еще на улице не оглядывал придирчиво будущих клиентов.

Располагался он в пределах Садового кольца, в месте тихом и уютном: заканчивающаяся тупиком узкая улочка, нежная зелень старых лип, мощеный булыжником дворик, литая чугунная ограда.

Прислуга отличалась предупредительностью и ненавязчивостью, метрдотель, пожилой мужчина, напоминающий, скорей, оперного певца — понятливостью, а сервировка наверняка была бы достойна любой коронованной особы, возникни у нее каприз тут отобедать или отужинать: серебряные приборы, посуда севрского фарфора, хрустящие крахмалом кружевные салфетки с вышитыми вензелями князей Гагариных…

Кухня, утонченная и изысканная, составляла особую гордость заведения. Трудилось тут три повара и один кондитер, выписанные специально из Парижа — это были настоящие кудесники и маги. Они учитывали все: очередность блюд; психологию еды, основанную на ассоциациях и воспоминаниях о когда-то съеденном, физиологию — интенсивность выделения желудочного сока у клиента, приливы крови, естественное утомление от процесса пищеварения…

Впрочем, швейцара тут все-таки тоже предусмотрели: огромный шкафообразный амбал, который, судя по виду, мог запросто выбросить из заведения любого сомнительного посетителя — хоть бы им оказался Арнольд Шварценеггер — был вышколен и вперед не выпячивался. Ресторан был закрытым, элитным — вход исключительно по пригласительным билетам, по предварительному согласованию с владельцем — тихим и скромным молодым человеком с физиономией бывшего комсомольского секретаря.

В тот вечер здесь собралось общество рафинированное, хотя и своеобразное: исключительно мужчины. Правда, то ли в силу каприза, то ли из-за профессиональных особенностей посетителей, то ли еще по каким-то причинам одеты они были весьма разношерстно: красные златопуговичные пиджаки соседствовали с грубыми кожанками, а чопорные смокинги классического английского покроя смотрелись на фоне спортивных костюмов, как минимум, нелепо.