— Владимир Иванович вздохнул:

— Я гол как сокол.

— Я с тебя и не прошу. Ты сам-то веришь в проект?

— Верю, — кивнул Владимир Иванович. — Как в самого себя, на сто процентов.

— Ну, и я тоже верю. Значит, что?

— Значит, найдем.

— Вот именно.

* * *

Михаил Леонтьевич потрогал виски — голова прошла, и тут же улучшилось настроение. Он нажал на кнопку селектора.

— Машенька, ты ко мне Зою срочно подошли, — попросил он секретаршу.

— Сейчас сделаю, — пообещала Машенька звонким голосом.

Буквально через минуту в кабинет вошла экономист Зоя Викентьевна, нерешительно остановилась около двери. Михаил Леонтьевич подозвал ее к себе:

—Посмотри-ка вот это.

Зоя Викентьевна надела очки, углубилась в бумаги. Михаил Леонтьевич терпеливо ждал.

— Ну что? — спросил он, когда женщина отложила бумаги в сторону.

— По бумагам — проект отличный. Сразу видно, хороший экономист поработал, и прибыль реальная — около тридцати процентов.

— Что вы мне все прибыль в процентах считаете? Проценты эти мне в банк не положить.

Зоя Викентьевна взглянула в бумаги:

— Ну, где-то порядка полумиллиона в долларах, плюс минус пятьдесят тысяч.

— Вот это другой разговор! — Михаил Леонтьевич потер кончик носа и задумался. — Слушай, Зоя, может, мне дать зятю денег на это дело? А то ведь он упрямый — обязательно где-нибудь на стороне их найдет.

Зоя Викентьевна пожала плечами;

— Это ваше дело, Михаил Леонтьевич, сами смотрите. Но по бумагам все очень хорошо, то есть выгодно.

— Оно и настораживает, что очень. А что с юридической стороной?

— С юридической стороной сложнее. Надо перед заключением сделки договора посмотреть. Оговорить условия. Да я ведь и не юрист. Другого советчика вам надо.

— Ладно, ступай. Если еще будут вопросы — позову, — кивнул Михаил Леонтьевич.

Когда Зоя Викентьевна вышла, он пододвинул к себе один из телефонов, набрал номер.

— Алло, Стуликов на проводе. Арсен Мироевич у себя? Соедините, пожалуйста.

* * *

Паша открыл глаза и увидел за окном белое, как саван, поле. Он обвел взглядом крохотную палату, в которую едва влезала одна кровать. Наверное, это была и не палата вовсе, а какое-нибудь служебное помещение для хранения швабр и ведер, временно переоборудованное под «койко-место». Удивительно, но сегодня ломка была не такой сильной, как раньше. Паша посмотрел на свои исколотые руки. На венах были заметные следы, но не от тонких игл, которыми он всегда пользовался, — от капельницы. Значит, он не где-нибудь, а в больнице, и его лечили. На нем были новые семейные трусы и больше ничего. Паша пощупал влажную простыню под собой и брезгливо поморщился.

Он с трудом спустил ноги с кровати, сделал шаг к двери. Палата покачнулась, как палуба океанского корабля. Паша взялся за ручку, сначала потянул дверь на себя. Нулевой эффект. Он ее толкнул. То же самое. Тогда он присел перед замком и увидел, что дверь закрыта на ключ. Через замочную скважину ему был виден тускло освещенный коридор с темно-зелеными стенами. Хорошенькое дело! Его заперли, как какого-нибудь преступника в четырех стенах.

— Эй, есть кто-нибудь! — крикнул Паша в замочную скважину.

Никто не отозвался. Паша сел рядом с дверью и грустно усмехнулся. Каждый раз теперь просыпается он на новом месте: то в избе, то в какой-то больничной комнатехе, воняющей дезинфекцией. Как было хорошо ему в своей квартире с соседом Кемалом этажом ниже, который подкармливал его и всегда давал денег. А тут вдруг в одночасье все переменилось: куда-то везут, бьют, угрожают, запирают, лечат. И кто в этом виноват, интересно знать? Только не он сам! Он тихо сидел дома, как мышь, никого не трогал, но подлая жестокая действительность ворвалась в его дом, завертела, закрутила, уволокла из его уютного мирка в какие-то деревни, избы, палаты, поля. Это Кравцов во всем виноват, вот кто! Это он нагло ворвался в его квартиру, начал его пугать, шантажировать — все уничтожил, весь его замечательный домашний кайф! Он вспомнил угрожающие слова Вадима Георгиевича насчет того, что Паша не имеет права покидать деревню, в которую он его привез. Иначе… Паша вдруг подумал о деньгах. Ведь в прошлый раз ему удалось не потратить ни копейки, ну и где они, эти деньги? Наверняка украли, пока он был в беспамятстве, сволочи!

— Дверь откройте! — завопил Паша истошно. На этот раз его крик возымел действие — послышались торопливые шаги, в скважине заворочался ключ. Паша отпрянул от двери, сел на кровать.

На пороге стояла пожилая медсестра с седыми волосами — толстая, в очках.

— Чего орешь? — спросила она сердито. Паша съежился под ее жестким взглядом, но все-таки осмелился спросить:

— Где мои деньги? У меня в кармане много денег было! Где они? И почему меня заперли?

— Про деньги он вспомнил! — недобро усмехнулась медсестра. — А то, в каком тебя состоянии сюда привезли, ты не помнишь?

— В каком? — спросил Паша.

— Едва жив был. Без сознания. Пена изо рта шла. Мы уж думали — не выкарабкаешься! Если б не твой приятель…

— Егор?

— Не знаю — Егор не Егор. В общем, все твои деньги на лекарства ушли, на лечение, понял, парень?

— Слушайте, я вас об этом просил?! — завелся Паша. — Больно мне нужно ваше лечение! Деньги назад возвращайте, иначе я сейчас же в милицию заявлю! Там рублей восемьсот было!

— Заявляй, заявляй! — кивнула медсестра. — Они тут как раз тобой интересовались, откуда, мол, такой наркоман взялся и что он в нашем районе делает? Сейчас я им позвоню, скажу, что очухался. Прямиком из больницы в тюрьму и переедешь.

— За что это? — испуганно спросил Паша.

— За все хорошее! За наркотики за свои, за то, что без документов живешь. Так что сиди в палате и не дергайся. Понял?

— Есть охота, — неожиданно сказал Паша.

— Ну, это можно, — кивнула строгая медсестра и снова закрыла дверь на ключ.

— Эй, не надо закрывать! Не убегу я! — крикнул Паша и саданул в дверь кулаком.

— Ты это своим детям расскажешь, — отозвалась из-за двери медсестра и ушла.

Ему на самом деле хотелось есть. Давно он не испытывал такого острого чувства голода, свойственного большинству здоровых людей. Неужели эти деревенские коновалы его вылечат? Нет, он не хотел этого, не хотел, не хотел! Он хотел хорошую дозу, чтобы опять забыться и уснуть, чтобы не видеть этой каморки, заснеженных полей за окном, строгого взгляда медсестры в очках. Ничего не видеть и не знать, потому что «многие знания умножают скорбь». И он теперь это чувствовал, как никогда.