— Вот я и говорю, — терпеливо объяснил флегматичный ротмистр. — Плеткой огуляю за бесперспективную бдительность.

4

Слава Савоев, именно он и был тем молодым человеком, который до смерти напугал Серсемыча, стоял на вершине холма и смотрел на солнце не щурясь, словно это было яблоко на ветке. Рядом с ним сидел на задних лапах огромный Аржек и смотрел на Славу, глаза у него слезились. Слава Савоев понимал, что с ним произошли какие-то непонятные изменения, но не удивлялся этому, принимал как само собой разумеющееся. В нем действовала бесстрастная, холодная и деятельно-циничная эмоция, не подавлявшая личность, а просто не обращавшая на нее внимания, позволявшая существовать рядом с собой и делать все, что ей заблагорассудится.

«Интересное сочетание, — отстраненно думал о себе Слава, — союз мента и ангела».

Слава мыслил по-земному, пока еще даже не подозревая, что теперь может мыслить, как элитарный лаоэр, существо, знающее все девятьсот девяносто девять имен Бога во всех девятиста девяноста девяти параллельностях и тоже бывшее Богом, не являясь им.

— Гляди, — изумился Федюшин, — стольник нашел. — Он поднял сторублевую купюру, зацепившуюся за вершину цветущего коровяка.

— И у меня тоже есть, — показал участковому крепко сжатые пальцы Серсемыч, — и тоже стольник.

— Придурок, — горестно покачал головой капитан, — ни хрена у тебя нету. — Он не глядя сунул сто рублей в руку пастуха: — Держи, раззява.

Федюшин остановился, сощурился, вглядываясь в человека, стоящего на вершине холма, и решительно зашагал по склону вверх. Человек повернул голову, и капитан узнал в нем старшего оперуполномоченного капитана Савоева из Таганрога, с которым встречался не раз и не два, по делу и просто так, город был рядом.

— Здорово, Савоев! — еще издали закричал Федюшин. — Пастухом решил стать?

— Привет, Федюшин, — удивился Слава, увидев станичного участкового. — На дневную дойку пришел или что?

— Да в основном «что», — хохотнул казачий ротмистр, пожимая руку Славе Савоеву. — Серсемыч вот, — он кивнул на заскучавшего лицом пастуха, — тебя за сексуального маньяка принял.

— Те чё брешешь, оглобля? — рассердился Серсемыч. — Я по другому факту его ошибочно заподозрил.

— Да ладно, — отмахнулся от него участковый, — молчи лучше. Какими судьбами? — спросил он у Славы Савоева.

— Вселенскими, — ответил Слава. — Решил от города отдохнуть, по степи побродить в одиночестве.

— Понятно. Это всегда у городских при сильном похмелье — то в степь, то в море тянет.

Федюшин решил не отягощать себя длительной беседой, попрощался и, развернувшись, пошел в станицу, предупредив сконфуженного пастуха:

— Еще одна бдительность, и я тебя в Донец закину, придурок.

Слава, Серсемыч и Аржек остались возле стада и глядели вслед удаляющемуся Федюшину.

— Эх, — вздохнул пастух, — пора коров к реке гнать на водопой и дойку.

— Гони, — равнодушно откликнулся Слава, — а я тут в тишине посижу часок и пойду на электричку, домой.

«Надо все-таки звякнуть в Таганрог, — решил Федюшин, входя в станицу. — Сообщить, что у нас оперативники по степи непонятно зачем шастают».

5

Станица Сущенковская затихла сразу же после полуночи, даже не было слышно шепота и смеха влюбленных. Лишь слегка выпивший Серсемыч сидел на бревне в своем дворе, возле давно требующего капитального ремонта саманного домика, и тоскливо смотрел на луну. Он вздохнул, и вместе с ним вздохнул окружающий его мир, то есть лежащий рядом Аржек, положивший свою морду на передние лапы. Серсемыч выбросил почти достигший губ окурок сигареты «Прима» и поднялся с бревна, намереваясь идти спать. Завтра чуть свет предстояло гнать стадо на дальний выпас, чуть ли не до Недвиговки. Опять приезжают иностранцы, носят их черти, чуть ли не каждую неделю кто-то приезжает, завтра вроде бы французы припрутся. Все из-за этого музейно-археологического комплекса «Танаис», да еще какой-то Тур приезжал из Норвегии и сказал, что казаки — потомки викингов. «А я из-за них, — с досадой плюнул Серсемыч, — хрен знает куда коров гнать должен». Он широко зевнул, глядя на небо, и вдруг увидел, как от того места, где он сегодня пас коров и встретил опера из города, которому забыл отдать стольник, исходит какое-то странное, напоминающее огромный распахнутый веер оранжево-синее свечение. Увидел это и Аржек, вскочил и бросился в сторону свечения.

— Аржек! — попытался остановить собаку Серсемыч, но вздрогнул и тоже пошел в сторону света.

В природе нет черного цвета. Мы называем черным один из оттенков синего. Если при ярком солнце миру показать настоящее черное, то, по всей видимости, он ослеп бы от его яркости. Славе Савоеву, продремавшему весь день, вечер и начало короткой ночи на вершине холма, в полночь захотелось взглянуть в глубину истинной черноты. «Сбесился я, что ли, — начал пугаться самого себя оперуполномоченный, чувствуя, как в его душе шевельнулось нечто совершенно непонятное, — или действительно я такой лихой парень?» Спустившись с холма до середины, Слава остановился, встал на колени и стал разгребать землю. За короткое время он углубился почти на два метра, разодрав руки и посрывав ногти на пальцах, в спрессованную веками землю и наткнулся на большой квадратный камень. Слава разгребал землю, пока не ухватился за низ камня обеими кровоточащими руками. Он напрягся, на лбу вздулись вены, сначала из носа, затем из глаз потекла кровь, мышцы тела взвыли от перенапряжения, но благодаря молодости выдержали, и Слава оторвал присосавшийся к земле камень и сдвинул его в сторону. Под камнем открылось нечто напоминающее склеп, в центре которого инородным телом лежал черный яркий прямоугольник. «Вот и конец мне, — подумал Слава-оперуполномоченный, с трудом спуская в склеп свое надорвавшееся тело. — Вот, значит, какую смерть мне придется принять». И тут Слава-ангел сделал то, что умели делать только древние хазары: запрятал тело внутрь души и лег посередине склепа, опустив окровавленное лицо прямо в центр прямоугольного окошка в мир Агнозии, находящийся на расстоянии ста сорока четырех триллионов световых лет от Земли…

Все-таки мал наш оскорбленный существованием внешнего хаоса ум, ничтожны и примитивны слова, которыми не объяснишь, даже приблизительно, вечно осуществляющуюся надежду, внедренную в абсолют Бога. Как объяснить словами, что бесконечность конечна до бесконечности и что существует форма хаоса, в которой нет ничего, даже пустоты?…

Могущество существа, ворвавшегося в космос Славиного тела, заключалось в том, что оно было аристократически-великодушным и божественно-объективным. Как только использованное и убитое тело Славы Савоева упало окровавленным лицом в центр черного окна Агнозии в хазарской могиле, рядом со станицей Сущенковской, так сразу же под его мертвеющие веки начало проникать потустороннее любопытство миров, клубящихся за ним. Взгляд неумолимого участия, ясно проявившегося по воле существа, расположенного в Славе, стал осматривать уже агонизирующее тело. Реакция потусторонней медицины была мгновенной, словно росчерк метеорита в ночном небе. Амброзианные эолы неведомой людям молодости восстановили разорвавшиеся связки мышц, заменили лопнувшие сосуды головного мозга на более жизненные и выносливые, какие-то сгустки микроорганизмов, напоминающие формой рой пчел, стали ввинчиваться в костно-позвоночный мозг тела, а кровяные тельца, весь невероятно насыщенный информацией мир лейкоцитов, стали наполняться какой-то черной субстанцией. Все тело Славы подверглось ревизии, критике и принципиально-кардинальной модификации. Вскоре он открыл глаза, и в них тягуче и медленно стала вливаться безбрежная, бездонная и густая река космической информации. Сначала он увидел, как из глубины хазарского заоконья к нему приближается планета, и он узнал Землю. Затем Слава «повертел» перед глазами Солнечную систему, зажмуривая их на ярких защитных пульсациях Юпитера, и не смог рассмотреть его. Потом изучил соседние галактики, но не стал сосредоточивать на них внимание, потому что увидел, как сразу же за призрачными контурами алой вселенной вспышкообразно родился, заполняя собою все, знак хаоса, и Слава понял, зачем он явился на Землю…