Вот я и стала рассказывать. На следующий день, когда мне на виллу принесли два бокала аперитива с пастой из оливок, цацики, долмой и прочими мелкими закусками, вслед за официантом явился директор. Я продолжила:

Катя Ворона пыталась поднять на ноги всю Москву, но безрезультатно, более того, ей казалось, что чем больше она делает усилий по обнаружению мирового светила, секретной лаборатории, Клуни и Суок, а может, Сонг и хотя бы тех двух молодых особ в креслах, тем безнадежней становится ее положение. Доктор Женг не приезжал в Москву (так он же инкогнито, жалобно возражала Катя), никаких опытов с покровом невидимости здесь не проводилось (они же секретные! – пыталась вдолбить Ворона лицам, которых ей называли в качестве компетентных), вскоре дело запахло вызовом скорой психиатрической помощи, и Катя сдалась. Она стала жить со старыми фотографиями, за еду расплачивалась полученными из рук Суок деньгами, выкладывая их (сдачи не надо, в квитанции распишитесь за меня сами) за дверь, когда слышала, как раздвигаются скрипучие дверцы лифта и курьер несет ей провизию.

Представила себе, что напишет сейчас ответ Ирке в «Фейсбуке»: «Я не нарцисс – я в беде», – та бы парировала: «Неудивительно, при твоем-то образе жизни». Так всегда говорили врачи, в редкие посещения их Катей: «Курите? Спортом не занимаетесь? Поздно ложитесь? 35 лет? 40 лет? Возраст, что ж вы хотите». Ирка – как раз такой врач. А Элен-Лена – Катя стала вспоминать их общее прошлое.

– Элен-Лена? – перебил грек. – У меня жена Элина – древний вариант Елены. Гречанка, значит, Греция же на самом деле называется Эллада, знаешь? Местная, критская, у нее своя таверна неподалеку, такой мусаки на всем острове не найдешь! Вообще нравится мне здесь жить, с Москвой не сравнить. Дом у нас хороший, жаль только, детей Бог не дал.

– Может, даст еще.

– Да куда уж, – грек отмахнулся, – поздно, возраст.

– А у меня есть подозрение, что даст, – я загадочно улыбнулась.

– Ты как твоя Катя Ворона прямо, только плохое накаркать – это всегда, а хорошего и от дельфийского оракула не дождешься. У нас, правда, тут православие и все это не приветствуется. Я же в Советском Союзе вырос, так скептиком и остался. Ладно, продолжай про Элину-Лену.

– Да, Лена, называвшая себя Элен. Странная девица: казалось, что она появилась здесь, в советской школе, на машине времени, поскольку сама ее внешность, одежда, манера держаться и разговаривать указывали на то, что время ее – декаданс, ар-деко, кокаин, дамы в кринолинах. Катя Ворона долго вспоминала, как Элен-Лена назвала дочь. И вспомнила, что необычно для тех времен, кажется Кристиной, так, может, это действительно была она, там, у Клуни и Суок, в день «катастрофы»? Хотя на двенадцатый день невидимой жизни Катя перестала думать о катастрофе, решив, что все, кого она читает в «Фейсбуке», тоже невидимы, жизнь стала письменной, а язык объединяет живых и мертвых: читает она Пушкина или своих современников – все перемешалось. Она стала жадно читать, записывать то, о чем думала, ею стали интересоваться, она вообще забыла о том, что ее как бы и не существует. Не хватало одного – простора. Хотелось оказаться у моря, но это было неосуществимо. И вдруг позвонил Клуни. Хотя какой он Клуни – это я так говорю, чтоб было понятнее. Он был такого типа, наружности яркой и заурядной одновременно. Он сказал: «Я верну тебе видимость и даже слышимость, хотя в сегодняшнем состоянии мира все говорят и никто не хочет слушать, Земля звучит сплошной какофонией. Но у меня есть два условия: ты должна рассказать мне про мать той девушки, Кристины, которую ты у нас видела, и выслушать мой рассказ о другой девушке, Евдокии, и передать его, когда окажешься у моря, одному человеку». Но не сказал, кому и где.

– Так вот, Кристина – это действительно дочь Лены. Элен-Лена часто звала Ворону к себе, она жила рядом со школой и всегда стремилась произвести впечатление. Как-то показала штук двадцать губных помад, удивившись, что та вообще не пользуется косметикой. «Женщина, – сказала она (им было лет по пятнадцать), – это оперенье, оно должно быть ярким и всегда разным». Потом она ложилась на тахту и, полулежа на горе вышитых подушек, декламировала стихи из своего блокнота. «Нравится?» Кате не нравилось, и она просто пожимала плечами. Ирку Элен-Лена тоже заманивала в свое логово, но Ирка читала журнал «Юность» и обнаружила, что переписанные в блокнотик стихи, которые Элен-Лена выдавала за свои, были оттуда. Лена была некрасивой: полная, хоть и не жиртрестпромсосиска, как тогда дразнили, с отсутствующим подбородком, толстой короткой шеей, тяжелым задом, лицом, словно чуть свернутым набок, – короче, природа не дала ей форы. Но она хотела быть красавицей – и стала ею. Хотела быть поэтессой – и, переписывая чужие стихи от руки, воспринимала их как свои. Уличение в плагиате нисколько ее не смутило: какая разница, кто первым написал, сейчас они – мои. Сегодня это в порядке вещей – по интернету бродят тексты и фотографии, часто теряющие по дороге имя автора. По крайней мере, тот, кто их ставит, ставит потому, что «подписывается» под ними, ощущает как собственные. Но тогда над Элен-Леной издевались дружно все, и она ограничила общение одной Катей Вороной, испытывавшей искреннее любопытство к странной девочке, создававшей из себя «образ», совершенно далекий от ее натуры. Это гораздо позже «имиджи» стали цениться больше естества.

Когда после школы все поступили в институты и еще продолжали перезваниваться и встречаться, обнаружилось, что Элен-Лена говорит тем, кто учится в МГУ, что она в педагогическом, и наоборот. Это тоже быстро выяснилось, и все опять злословили про мифоманку, которая то ли не училась нигде, то ли скрывала – были тогда такие «стыдные» вузы, типа «рыбного» или «керосинки», из которой вышли впоследствии нефтяные магнаты. Но тогда нефтегаз был низким жанром.

Катя встретила Элен-Лену снова, когда им было лет по двадцать пять. Поразилась ее манере держаться: с одной стороны, она плыла горделиво, как королева, даже шея ее будто удлинилась, с другой – Элен-Лена «лезла» ко всем подряд, буквально подряд. Заглядывала в глаза, прижималась, ластилась – так ведут себя только проститутки и кошки. Она переспала со всеми Катиными приятелями и вообще, казалось, со всем взрослым мужским населением. «Бешенство матки», – так про нее говорили. Но однажды она вышла замуж: спешно, за пожилого невидного мужичка. «Зачем?» – спросила Катя. «Мне срочно надо родить», – ответила Элен-Лена и действительно родила девочку. А вскоре, когда девочке было два или три годика, умерла. Оказывается,