Понедельник. 20 июля, 22:30.

Сегодня никаких галлюцинаций. Я не заметила ни одной. Думаю, самое худшее позади. Он уже может бодрствовать довольно долгое время без перерывов. С подгузниками покончено. Когда ему нужно помочиться или сходить по-большому, он пользуется туалетом. Похоже, он знает, что делать, и благодарен за то, что ему позволяют справляться самому. Он больше не воет. Сейчас он сидит рядом со мной на кухне, пока я пишу эти строки. Он наблюдает за тем, что я пишу, без особого интереса, потягивая из кружки горячий чай. До сих пор не разговаривает. Может, он умеет читать? ____не разговаривал, пока ему не исполнилось три. Двое других заговорили рано. Наш педиатр сказал, что он заговорит, когда будет к этому готов. Так и случилось, после чего мы не могли заставить его замолчать. Теперь он — философ. Может быть, клон тоже не готов. Господи, он ведь не малыш. Могу сказать, что он по натуре вежлив и спокоен, особенно теперь, когда его организм освободился от наркотиков. Сегодня он держится на ногах увереннее, но все же он еще слаб. Уже поздно. Ему пора спать. Мне надо проводить его до кровати, но мне нравится сидеть рядом с ним.

Они звонили сегодня утром. Ровно в восемь. Клон еще спал. Я только что вернулась, сделав молниеносную вылазку в магазин. Я боялась оставлять его одного. Я купила продукты и сок, а также дешевенький интерком, чтобы слышать его внизу, пока он спит. Планы изменились. За ним приедут на день раньше. Завтра в восемь вечера. Я должна подготовить его к отъезду, хотя мне забыли сказать, что именно нужно сделать. Надо проверить, есть ли у него чистая одежда. Упаковать сумку с кое-какими вещами, чтобы он взял ее с собой. Думаю, мне будет жаль, когда его увезут. Наверное, я бы не отказалась провести с ним лишний день. Ладно, хватит. Потеряв Рэя, ты потеряешь их всех. Мне гораздо труднее расстаться с ним, чем кажется.

Он проспал всю ночь. Он нуждался во сне. Мы гадали, снятся ли клонам сны. Конечно, снятся. Я замечала, что он видит сны. Если как следует поразмыслить, этот вопрос покажется глупым. Нам было бы уютнее, если бы мы могли верить в то, что они не видят снов. Я ничего не знаю о природе его сновидений. Могу лишь сказать, что прошлой ночью ему явно снился сон, и, учитывая звуки, которые он издавал, явно не счастливый. С тех пор, как он живет у меня, я тоже не вижу счастливых снов.

Я провела с ним большую часть дня, бродя по дому, показывая разные предметы и называя их. Теперь всякий раз, просыпаясь, он желает встать. Нет никакого способа удержать его в постели. Я его понимаю. Он слишком долго пролежал в постели. Невозможно удержать его от того, чтобы он не встал и не начал бродить по дому. При этом он вполне может причинить себе вред, по неосторожности или преднамеренно. Правда, до сих пор он не давал мне повода опасаться за него. Я не могу запереть его в комнате. Дверь запирается изнутри. Но, даже если это можно было бы сделать, он ведь не заключенный. Единственный выход — не выпускать его из виду, как маленького, а на случай, когда он спит, у меня есть интерком. Пока он не выказывал никакого желания оставить дом. Я благодарна за это. Он слушает, когда я говорю, что это за предмет, но не повторяет за мной. Жутковато находиться вместе с тем, кто не разговаривает, но, в общем, не так уж плохо. Похоже, ему нравится молчать, и, вероятно, он желает, чтобы я говорила поменьше. Трудно сказать, что он видел раньше, что ему знакомо. Днем за обедом мы посмотрели по телевизору кулинарное шоу. Не могу сказать, смотрел ли он телевизор до этого. Кажется, он лишь слегка заинтересовался. Я порезала ему яблоко, и он все съел. Поджарила зеленую фасоль с луком, сельдереем и морковью, но он не стал есть приготовленные овощи. Дала ему целый персик, сырую фасоль, очищенную морковь и несколько стеблей сельдерея, и он их съел. Закончил обед несколькими ломтями хлеба с маслом, запил полной кружкой молока. На десерт я предложила ему небольшой шарик шоколадного мороженого с шоколадной крошкой. Мороженое ему понравилось, в самом деле понравилось, и я положила добавки. Себе я тоже взяла мороженого. Он отлично умеет пользоваться ложкой. Но я все равно не хочу давать ему вилку или нож.

У нас было несколько неловких моментов. Сегодня утром, после того, как я вернулась из магазина, после того, как мне позвонили, чтобы сообщить об изменившихся планах, я решила принять душ, пока он спит. Я оставила дверь ванной открытой, чтобы услышать, если он начнет кричать. Я уже вылезла из ванны и оборачивала волосы полотенцем, когда вошел он. Я была голая. Он ни капли не смутился. Он спокойно стоял и смотрел на меня. Могу сказать, что его особенно заинтересовала моя грудь, которая даже в свои лучшие времена не была особо красивой, а уж теперь, надо сказать, и вовсе неприглядна. Еще его явно изумили мои гениталии. Интересно, удивился ли он тому, что у меня нет члена? Он из первого поколения клонов, которое, как мы полагаем, не было рождено и выращено женщинами, поэтому он, возможно, никогда прежде не общался с женщинами или вовсе их не видел. Как ни странно, я не смутилась от того, что он на меня смотрит, и не сделала ни одного движения, чтобы прикрыться. Я всегда была застенчивой, даже чересчур. Мое тело всегда было большим и неуклюжим. С мужем я чувствовала себя более или менее свободно, но стеснялась разрешать ему смотреть на меня. Я очень надеюсь, что вела себя так не оттого, что не стеснялась клона, не оттого, что подсознательно не считаю его человеком.

Пробудившись от послеобеденного сна, он был весь покрыт потом. Ломка еще не совсем закончилась. Он позволил мне обтереть его губкой. Он подчинился, хотя не сказал ни слова и не подал знака, что понимает, о чем я говорю. Ему было бы проще принять душ, но я не могла позволить ему идти туда одному, а с ним я тоже не могла пойти. Несмотря на то, что он уже видел меня всю. Я сняла с него верх пижамы, оставив брюки. Расстелила на кровати пляжное полотенце и велела лечь. Наполнила таз горячей мыльной водой. У меня не было подходящей губки, поэтому я взяла махровую салфетку. Я вымыла его шею, руки, плечи, грудь и живот. Потом вымыла его ноги от коленей вниз. Вымыла ступни. Совершенно библейское действо. Мне хотелось, чтобы он перевернулся, чтобы я могла помыть ему спину, но он не стал этого делать. Я пела ему, пока мыла. Я чувствовала себя кем-то средним между сиделкой и гейшей. Я наклонилась над ним, приложив ко лбу влажную ткань. Он потянулся и коснулся моей груди. Прижался к ней всей ладонью. На мне был пуловер с воротником-лодочкой. Ложбинки между грудями не было видно. Смешно. Я сдерживалась, чтобы не потереться об него. Он уже видел мою грудь, и я подозреваю, что ему хотелось ощутить, какая она на ощупь. В его прикосновениях не было ничего агрессивного или открыто сексуального. Он был робок и нежен. Я приняла это за вполне исследовательское, любознательное движение. Он был любопытным. Это было сладко. Я так и сказала. На мне был лифчик. Я позволила ему задержать там руку.

Вторник. 21-е июля, 11:30.

Сегодня утром я совершила кое-что, чего лучше бы не происходило. Могу поклясться, у меня были самые лучшие намерения, но теперь мне страшно. Мне бы не хотелось, чтобы это когда-нибудь повторилось.

20:45.

Клона увезли. Приехали те же двое мужчин и забрали его. Если их планы не изменятся, я снова его увижу. Я не буду на это рассчитывать. При всей их озабоченности системой и протоколом, они непостоянны. Я на них ужасно зла. Это была жуткая сцена. Они прибыли в восемь. Мы с клоном сидели на кухне и ждали. Я объяснила ему, что должно произойти. Он выслушал, но, по-моему, не понял. До их приезда он был спокоен, что кажется его естественным состоянием, когда он не находится под лекарствами. Я собрала ему туалетные принадлежности, которые купила раньше, сложила их в старый кожаный футляр моего мужа. Положила в нейлоновый рюкзак футляр, а также кое-какие летние вещи мужа — футболки, спортивные рубашки, тонкие носки. Рубашки были с короткими рукавами. Я беспокоюсь, что ему не позволят их носить. Все это слишком большого размера. Я собрала ему кое-какую еду, сложила ее в коричневый бумажный пакет. Фрукты и овощи, сколько поместилось, и овсяное печенье с изюмом, которое испекла для него утром, и оно ему вроде понравилось. Ему разрешили взять одежду. Но еду взять не позволили, даже печенье. Не объяснили, почему. В половине восьмого он был полностью готов к отъезду. Он сидел рядом, был спокоен. Мне хотелось непринужденно провести с ним время, прежде чем они приедут. Мне нравилось думать, что он в довольно хорошей форме. Я чувствовала, что мне все удалось. Он выглядел гораздо приличнее, чем в тот день, когда его привезли ко мне. Чистый, отдохнувший, спокойный. Последние дни он хорошо ел. Учитывая все, что он пережил, насколько был шокирован и напуган, можно сказать, что хотя бы под конец своего пребывания у меня дома он был удивительно счастлив. Не знаю, имело ли то, что я называю счастьем, какое-либо отношение к его пребыванию за пределами Отчужденных земель. Кто знает, может, он и там был счастлив? Может быть, он не хотел убегать? Может быть, то, что я называю счастьем, было своего рода ступором от пережитого шока? Он не сказал ни слова. Как я могу быть уверена? Я приодела его для поездки — серые легкие жатые слаксы и белая вязаная рубашка-поло. Я проверила, чтобы его лицо, руки и ногти были чистыми, расчесала ему волосы. Он походил на игрока в гольф. Зачем я это делала? Пыталась произвести на этих мужчин впечатление своей заботой? Когда эти двое вошли, он заволновался. Когда его привезли, он был без сознания; маловероятно, что он их узнал. Они вели себя бесцеремонно, грубо. Совершенно безосновательно, подумала я и сказала об этом им. Они не потрудились уверить меня в том, что я ошибаюсь.