Тут Анна Михайловна вынимала платочек и отирала слезы: Сашу, этого мальчика, которого не раз сама она ставила в пример ленивому и дерзкому Дмитрию, повесили! Разве не могло того же случиться и с ее детьми?..

Непостижимо. Страшно думать…

Заговорила как-то с Павлом о Саше Ульянове. Павел рассказал, что Саша героем держал себя и на суде, и во время казни[122]. Он отказался от защитника, заявил, что сознательно хотел отдать жизнь на благо народу и родине, что не боится смерти, потому что на смену ему придут другие и добьются освобождения народа и родины. Открыто заявил, что он делал разрывные снаряды. Обо всем этом было напечатано после казни.

— Непостижимо!

Так хотелось Анне Михайловне побывать в церкви, помолиться и за своих детей, и за бедного повешенного Сашу, но так тяжело было вынести свою скорбь из одинокой комнаты и очутиться под любопытными взглядами чужих и грубых людей. Думала: хорошо бы поехать в какой-нибудь глухой монастырь, где никто ее не знает, встать в полутемном уголке и очутиться только перед лицом Бога! В своей деревенской церкви это невозможно: до сих пор мужики и бабы с ребятишками смотрят через решетку дворовой ограды и сада так, как смотрят люди в зоологическом саду на клетки с редкостными зверями.

XIX

Совсем по-другому переживал катастрофу Павел Николаевич.

Точно случилась неожиданно страшная гроза, и была опасность быть убитым случайно ударившей очень близко молнией, убившей или оглушившей рядом с ним стоявших людей, и хотя его маленько опалило, но он, слава Богу, остался жив и здоров. Грозу пронесло, тучи расползаются, снова обнажая понемногу небесную синеву, горизонты снова раскрываются.

«Все хорошо, что хорошо кончается», — думал Павел Николаевич. И в самом деле. Братьев Дмитрия и Григория могли повесить («у нас это не представляет особых затруднений!») и не повесили. А его, Павла Николаевича, могли запрятать в тюрьму или отправить в места не столь отдаленные («у нас расплачиваются этим за один образ мыслей!»). Жаль, конечно, выпустить из рук налаженное маленькое дело народного просвещения в губернии, но, в сущности, он давно уже убедился, что все, чего можно было при существующих условиях земского дела добиться, сделано и перспектив не имеется, и вместо движения вперед приходится не только на мертвой точке стоять, а даже пятиться. Теперь уже как белка в колесе: с виду бежит, а все на том же месте колеса, а колесо отодвигается все вправо вместе с усиливающейся с каждым годом общей реакцией во внутренней жизни страны. Это надоедает, раздражает и утомляет. Не раз уже и сам он подумывал бросить службу в губернской управе, бросить город с его сплетниками и вернуться в отчий дом, чтобы упорядочить расстроенные дела имения и сделать его более доходным, в чем теперь явилась настоятельная необходимость. Хотя оба брата и очутились на казенных хлебах и квартирах, но все же и увеличенные для политических дворянского происхождения кормовые[123] совсем недостаточны для порядочного человека с развитыми потребностями духа и тела. Значит, обоих братьев придется взять на отеческое попечение, тем более что лишенный прав состояния Дмитрий на долгие годы обрекается на материальную беспомощность. С Григорием лучше, но все же в течение двух лет он пребудет в тюремном чреве питерских «Крестов»[124], этого усовершенствованного зверинца для политических арестантов. Так или иначе, а все равно — пришлось бы бросить земство и сесть на землю предков. Перспектива тоже не из важных: не научился, как иные помещики, интенсивному извлечению доходов из народного горба, да и народ-то в Никудышевке отучен благородством Кудышевых. Однако другого выхода нет и пока не предвидится, а потому назвался грибом, полезай в кузов — изображай помещика!

Елена Владимировна, давно уже объевшаяся городскими радостями, удовольствиями, сплетнями, благотворительными балами и заседаниями в разных дамских комитетах под председательством губернаторши, получила склонность к тихой семейной радости и приняла поэтому перемену города на Никудышевку тоже с удовольствием и говорит, что никуда из деревни больше не поедет. А про ребят и говорить нечего. Одно их огорчило: не нашли они под лестницей своего приятеля, усатого жандармского унтера, с которым сдружились за две недели и рассчитывали встретиться.

Вышло так, словно и вправду, все, что ни делается — к лучшему.

Судьба братьев не особенно смущала и беспокоила Павла Николаевича. Плох тот интеллигент, говорил он, который не сиживал в одиночном заключении. Все перемелется. Григорий через два года выйдет на свободу и докончит оборванное образование, а Дмитрий, отбыв пять лет каторги и выйдя на поселение, бежит за границу, как делают все порядочные революционеры. Для этого опять-таки потребуются средства. Павел Николаевич считает большим счастьем для братьев, что катастрофа лишь слегка задела лично его. Оставшись на свободе, он теперь может сделаться их материальным оплотом.

Раздражало одно: так глупо, как бараны, полезли на заклание в жертву, а жертва-то эта не только никому не нужна, а прямо вредна в современный исторический момент.

— Идиоты!

И все-таки тайно, в душе он нередко гордился этими родными идиотами. Ведь эти идиоты ныне в глазах всех передовых людей общественных, политических и литературных кругов облеклись в ризы мучеников за священное дело любви[125] и предстают с венцами мучеников за идею на главах своих!