9 февраля 1903 года. Потоцкая совсем теперь ошалела и думает, что должна пользоваться влиянием вроде Кшесинской. Всем угрожает, рассказывает, что она того-то добьется, что она покажет и т. п. Будучи по натуре совершенной горничной, она способна хвастаться всем тем, что порядочная женщина скрывает. Как трудно при этих условиях работать и сколько раз приходит в голову мысль все это бросить и кончать! Такое болото сделалось в театрах.

«Известие о его сватовстве было для меня первым настоящим горем. После его ухода я долго сидела убитая и не могла потом сомкнуть глаз до утра. Следующие дни были ужасны. Я не знала, что дальше будет, а неведение ужасно».

(Матильда Кшесинская о Николае II)

Накануне первого представления моего балета «Дон Кихот» отправился я на Семеновский плац и там, на Конном рынке, отыскал лошадь, достойную стать Росинантом. В вечер премьеры на сцену пришли великие князья, чтобы полюбоваться этой лошадкой с уныло повисшей головой, торчащими ребрами и волочащейся задней ногой. Великий князь Константин Николаевич спросил меня:

— Петипа, где это вы раздобыли такую лошадь, это же настоящий Росинант?

— Купил на Семеновском плацу, ваше высочество!

— И сколько за нее дали?

— Девять рублей, ваше высочество.

— Да это просто даром, Петипа! Теперь у вас одной артисткой больше!

В самом деле, при первом своем выходе лошадь имела огромный успех — публика долго аплодировала, в зале долго не смолкал хохот.

Теперь перейду к апофеозу моей артистической карьеры; я должен рассказать — для того, чтобы оправдать себя как балетмейстера, — при каких обстоятельствах был поставлен мной балет «Волшебное зеркало».

Во время репетиций этого балета, который заказан мне был не г-ном Теляковским, а еще князем Волконским, я почувствовал, что против меня и этого балета что-то затевается. Г-жа Кшесинская, артистка, обязанная мне всей своей карьерой, тоже участвовала в этом заговоре, мстя мне за то, что я в бенефис ее батюшки не приветствовал его речью, — но у меня болело горло, я не в состоянии был говорить пред публикой, да и вообще не обязан я говорить речи на каждом бенефисе.

[Приведу одно из писем ее:

«Очень дорогой и крайне любезный господин Петипа!

Вы были так любезны, что на просьбу мою ответили обещанием бросить гениальный взгляд Ваш (в подлиннике: donner votre coup d’oeil genial) на мое исполнение, когда я буду репетировать свое па с Кякштом. Вернувшись домой, я поняла, что для Парижа нужно Ваше вдохновение, а не фантазия Вашей покорнейшей слуги. Я обращаюсь поэтому к Вам, дражайший г. Петипа, с просьбой сочинить для меня очень, очень хорошенькое pas de deux и обещаю, что Вам за меня не стыдно будет. Я выбрала для этого па музыку из последнего действия Коппелии. Я остаюсь еще здесь понедельник и вторник и надеюсь, что Вы будете столь любезны и приготовите мне в эти два дня мое па. Примите заранее выражение благодарности очень Вам преданной Матильды Кшесинской».]

Участвовал в этой интриге и г-н Головин, художник-декадент, разумеется, чтобы подладиться к директору. А когда поднялся занавес, публика при виде его декорации с гномами разразилась хохотом. Художник Головин тяготеет к декадентскому искусству, а кроме того, человек он крайне неучтивый. Три раза писал я ему по вопросам, связанным с декорациями этого балета, а он мне даже не ответил. Пусть публика сама скажет, как таких людей называют.

По окончании генеральной репетиции я решил отправиться к директору и умолять его позволить мне поставить в свой бенефис вместо этого какой-нибудь из старых балетов. Вдруг кто-то подкрадывается сзади, закрывает мне руками глаза и кричит: «Браво, браво, г-н Петипа. Это настоящий шедевр. Балет будет иметь огромный успех».

— Ваше превосходительство, он провалится, уверяю вас.

— Да нет, что вы, г-н Петипа! Рядом со мной в креслах сидел известный редактор московской газеты; тот тоже говорил: «Очаровательно, балет будет иметь огромный успех».

Назавтра вечером — театр переполнен, в царской ложе государь и вся императорская семья. Тот, кто присутствовал на этом спектакле, помнит, должно быть, какие саркастические возгласы раздавались в публике — впрочем, что же в этом удивительного. Высокие колпаки на мужчинах, как я уже писал однажды, сползали им на плечи, а танцовщицы, которые должны были изображать цветы бессмертника, были в костюмах нимф. Словом, все было отвратительно, не были даже готовы костюмы и декорации.

Накануне спектакля пришли меня просить, чтобы я отложил мой бенефис, но на это я не согласился, ведь все билеты были уже проданы. Слава богу, что хоть двор, публика и газеты признали удачными поставленные мною танцы.

Поистине грустные наступили времена, сердце кровью обливается, когда подумаешь, что у тебя крадут твои сочинения, а ты даже и протестовать не можешь.

Моя последняя воля в отношении моих похорон. Все обязательно должно быть очень скромно. Две лошади для дрог. Никаких приглашений на похороны. Только объявление в газетах, оно заменит их.

В этом 1903 году я заканчиваю свою долгую артистическую карьеру — шестьдесят шесть лет работы и пятьдесят семь лет службы в России. Получаю 9000 рублей годовой пенсии, продолжая до смерти числиться на службе. Это великолепно. Боюсь только, что мне не удастся воспользоваться этой замечательной пенсией.

1 января. Подписался на год на «Петербургскую газету». Вечером «Эсмеральда» с г-жой Кшесинской. Сбор 2884 р. 95 коп. (…)

6 января. Должен был репетировать с г-жами Кшесинской и Преображенской, но обе заболели. Стал репетировать балабиле, солнечные лучи, звезды. Сочинил па для восьми маленьких звезд.

7 января. Встаю в 7 часов. Чувство слабости. Сейчас пойду репетировать в присутствии г-на директора четыре танца из последнего акта. Г-жа Кшесинская больна, так же как и г-жа Павлова 2-я. Поставил г-жу Трефилову на место г-жи Павловой в pas de trois.

8 января. Ничего не могу ставить. Болеют и г-жа Кшесинская и г-жа Павлова 2-я. Отрабатываю лишь pas de trois из последнего акта с г-жой Трефиловой вместо г-жи Павловой. Вечером у меня г-н Безобразов. Почти все места на мой бенефис разобраны.

9 января. «Зеркало» прорепетировать не удалось. Поэтому стал с г-жой Седовой репетировать «Корсара».