К нему подошла группа сиракузцев, требуя, чтобы он их высадил на берег. Другие возражали.

— Ну что за жизнь собачья! — возмутился Гермипп. — Перед каждым большим представлением обязательно что-нибудь страшное происходит. Ладно, что бы там ни стряслось, у них будет время с этим управиться еще до того, как начнутся репетиции с хором.

Мы бросили якорь, где были. Солнце становилось всё жарче, а панорама берега всё скучнее. Несколько пассажиров поторговались с рыбаками на лодке и поехали с ними на берег. Глядя, как они там спрашивают о новостях, мы тоже задергались и решили, что следующая лодка будет нашей. Вскоре она появилась; но останавливать ее не было нужды — лодка направлялась к кораблю.

На борт вскарабкались двое, один из них явно торговец; греческая одежда и стрижка, но очень смуглый и горбоносый, наверно с карфагенской кровью; на Сицилии расы всегда встречались. На хорошем греческом он спросил капитана о грузе ляписа из Эфеса. Капитан послал людей за ляписом и сам спросил, какие новости. Можете себе представить, как навострили уши все вокруг.

— Со вчерашнего дня ничего, — ответил тот. — Даже в служебный вход никого не пускают, а стража молчит. Доктора там уже три дня, но даже их женам не позволяют с ними связаться…

— Друг мой, ты начал бег с поворотного столба, — перебил капитан. — Что не в порядке и с кем?

— Так вы ничего не знаете?! — Он огляделся, как будто оно должно было быть в воздухе написано.

— Я знаю только то, что вижу. А ты первый человек у меня на борту.

Сиракузец оглянулся, вероятно по привычке, но потом всё-таки сказал, хоть нас было не меньше дюжины у него за спиной:

— Дионисий. Говорят, умирает.

Я почувствовал, что челюсть у меня отвисла. Гермипп охнул. Анаксий окаменел. Дионисий правил в Сиракузах дольше, чем жил любой из нас. Я представлял себе какие угодно удары судьбы, но только не этот.

Кто-то спросил, как долго он болен. Торговец сказал, шесть дней; с лихорадкой. Потом он посмотрел в сторону причала, подбежал к борту и замахал кому-то рукой. Человек на берегу поднял руку и уронил ее ладонью вниз. Переводчика не требовалось.

Но кто-нибудь всегда объясняет. И наш торговец сказал:

— Обнародовали. Умер.

По всему кораблю заговорили, сразу, на нескольких языках; заквохтали, заблеяли, залаяли — словно кормежка на ферме началась. Про актеров говорят обычно, мы мол разговорчивы; но в тот момент наверно только мы молчали. Никто не решался заговорить первым. Да и сказать было нечего. Мы молча прощались со своими надеждами, как убирают пышные костюмы и маски провалившейся пьесы; они нам больше не понадобятся. Потом я собрался и сказал своим:

— Ну что ж, дорогие мои. Это театр.

Кто-то резко дернулся. Оказалось, торговец, повернувшийся на нас посмотреть. Он ждал свой товар, а тем временем другой человек говорил с капитаном; судя по баулу в руках, хотел уехать. Торговец перебил его и — показав на нас, словно на вонючий товар, — спросил:

— Эти люди актеры?

Капитан ответил, что мы выдающиеся артисты из Афин, присланные выступать при дворе, но вот так неудачно. Тут человек с баулом стал отодвигаться бочком, стараясь спрятаться от нас за капитана. Это заставило меня заметить его; что-то в нем было смутно знакомое. Но торговец еще не успокоился. Он по-прежнему тыкал в нас пальцем:

— Это актеры из пьесы Архонта?

Мне и раньше его вопрос не понравился, а тут я слегка озверел:

— Ты где и с кем разговариваешь? — спрашиваю. — Коз на рынке покупаешь, что ли? Если хочешь ответа, спроси по-людски.

Он и не ответил, не извинился перед нами; слишком был переполнен чувствами, чтобы время тратить.

— Ладно, — говорит. — Если так оно и есть, то вам лучше вообще не сходить на берег, а убраться отсюда с этим же кораблем. Ни один бог не скажет, чем это кончится теперь, после того что вы для нас устроили, вместе вот с этим малым. — Он мотнул большим пальцем в сторону того, что с баулом. — Я не политик и не софист; всё, чего я хочу, это жить спокойно. (Он повысил голос.) Говорите про Архонта что угодно, но эти стены он строил, да; сам таскал носилки с раствором, подоткнув подол, и всей знати урок задавал. Он их выстроил, и войск держал достаточно, и следил, чтобы товары доставлялись. А с кем мы теперь останемся? Что теперь? — Он повернулся ко второму, который уползал, оглядываясь, будто кролик в петле. — Ты, горе луковое, паразит, шут афинский, с кошельком под рубахой! Чтоб тебе никогда счастья не видать! Чтоб тебе веревка купилась на эти деньги!

Мы ничего не могли понять из этого дельфийского бреда, но капитан сориентировался мгновенно:

— Что? Что он сделал? Так это убийство? Эй ты, мотай с моего корабля, пока тебя за борт не швырнули. Ты думаешь, мне надо, чтобы за мной в погоню военных послали? Валяй-валяй! Вали отсюда!

Мужик закудахтал что-то и кинулся к капитану; одной рукой схватил его за край туники, а другой прижимал свою, возле груди, где у него наверно кошель висел. И начал клясться, призывая в свидетели всех богов от Зевса до Сераписа, что ничего плохого не сделал, никак не согрешил перед богами и людьми. Он невиновен, как грудной ребенок… Как он пресмыкался, как он слова глотал, это не позволяло поверить, что он может быть актером, даже самым скверным; но у меня в голове что-то сказало «театр».

И тут Гермипп схватил меня за руку:

— Нико, я его узнал. Он в хоре был, там первые строки антистроф… Это тот самый малый, который постоянно начинал раньше времени. Не помнишь его?

Он был прав; было такое на генеральной репетиции. Я удивился:

— Но, — псы египетские! — как он сюда попал?

— Давай спросим, — предложил Анаксий.

Мы все подвинулись вперед. Хорист сморщился и замотал головой, словно Орест, осажденный Фуриями. Но всему свое время и место. Я резко шагнул к нему и внезапно рявкнул голосом Разъяренного Ахилла:

— Хватит! Только правду!

Ломая руки, так что я подумал вовсе выдернет, он взмолился:

— О Никерат! Я к тебе взываю, господин мой, я тебя спрашиваю, ну как я мог это предвидеть? Жизнью своей клянусь, всем святым клянусь, я не мыслил ничего худого ни для кого. Ведь кто-то всё равно должен был рассказать Дионисию о победе его трагедии, и получить подарок за добрую весть; так почему наемный курьер, почему не я? Я доехал верхом до Коринфа, а там попал на корабль через пролив, и выиграл два дня. Ну кто мог подумать, что это навредит вам, артистам, ведь вы на почести рассчитывали. Ну кто мог знать? Что я, прорицатель? Бог?…

— Нет, — говорю, — на бога ты не похож. Значит, ты добрался сюда раньше нас. А что потом?

Он закатил глаза, как побитая собака. Я мог бы вытрясти из него всё, но вмешался торговец:

— Я вам расскажу быстрее. Когда Архонт получил свою новость, он заплатил вот этому Крылоногому Гермесу, — хорошо заплатил, — и начал победный пир. Пир продолжался два дня, наверно и сейчас продолжался бы, но Архонт вышел в сад прогуляться, остыть. Ну и остыл. Ведь не молод уже, и лихорадкой болотной много раз болел, а она в костях всю жизнь сидит… Так что и двух часов не прошло — слег.