— Мне кажется, это вы плохо знакомы с обычаями Венеции, — отвечает она невозмутимо и сразу перестает казаться дурочкой. — Лучшие волосы поступают от самых богатых девушек. Деньги им нужны затем, чтобы шить красивые рясы и украшать свои кельи, следуя хорошему вкусу.

— Хорошему вкусу? А вы, выходит, можете отличить хороший вкус от плохого, да? — Проклятье. Эти слова сорвались у меня с языка быстрее, чем я успел сообразить, сколько в них жестокости.

Она вздыхает — чуть порывистее, чем раньше, но голос ее звучит по-прежнему ровно:

— Ну да, если я попадаю в комнату без мебели, с голыми каменными плитами, где пахнет потом и свиным салом, то сразу это чувствую. И совсем другое дело — помещения, где развешаны букетики лаванды, где звуки голосов смягчаются мягкими ткаными коврами и гобеленами. Наверное, вы из тех людей, что привыкли видеть одними только глазами. Когда отправитесь на Мерчерию, разыщите там торговца ковриками — качество товара определяет его слепая жена. Торговля у них идет бойко. — Она умолкает. — Сегодня вечером меня ждут в обители. Покупать мне волосы или нет?

Мне вдруг вспоминается моя любимая собака с сотами, полными пчел, в пасти. Черт ее подери! Как будто в комнату ворвался целый пчелиный рой. Я слишком долго жил рядом с такими женщинами, как моя госпожа, которые приучены очаровывать мужчин и даже свои колкости приправлять сладостью. Пожалуй, будь она зрячей, она бы видела, какое впечатление производят ее слова, и тогда, быть может, умерила бы свою резкость. Впрочем, она здесь не для того, чтобы заигрывать со мной. Да и я далек от этого.

— Вот.

Я развязываю кошелек и отсчитываю нужную сумму. Коряга слушает, как позвякивают монеты, наклонив голову, но, двинувшись ко мне, она вдруг задевает ножку стула. А я видел, что она вот-вот зацепится. Она спотыкается, но удерживает равновесие. Я замечаю, как она хмурится. Уличные сплетники болтают, будто она умеет примешивать проклятья к своим смесям трав и притираниям, и потому лучше не злить ее. Но нет, нас она не проклянет. Она получила от нас слишком много денег. Я подхожу к ней и вкладываю ей в ладонь холодные дукаты, но она пятится от меня, словно мое прикосновенье ее обожгло, однако монеты уже надежно зажаты в кулаке. Мне только померещилось или она снова чуть заметно улыбается? Насколько мне известно, всякий посредник немного наживается на каждой сделке, а здесь, в Венеции, все они — знатоки своего дела. А что мне еще вчера говорила о ней Мерагоза? Что, как бы благородно она себя ни вела, родилась она нищей, как шлюха, и что она охотно убила бы собственную бабку, если бы ей отвалили за это достаточно золота. Разумеется, Мерагоза злословит обо всех подряд, но верно и то, что когда промышляешь таким делом, как наше, то всегда найдутся голодные блохи, готовые присосаться к жирному телу, а мы пока слишком слабы и худосочны, чтобы позволить кому бы то ни было пить нашу кровь, так что следует держаться осмотрительно.

Что ж, если дело у нас пойдет на лад, то в скором времени мы уже не будем нуждаться в услугах Коряги.

Мерагоза, напротив, прослышав о нашей затее, необычайно оживилась и ведет себя совсем как шкодливый ягненок. В течение нескольких дней она даже усердно наполняет ведра водой и отскребает многолетнюю грязь с крашеных стен, готовясь к нашей новой жизни. Всюду блохи!

Мой кошелек развязан, и евреи, торгующие старьем, ждут своей очереди, чтобы обслужить нас. А товар у них такой хороший, что даже те, кто клянет их за глаза, охотно ведут с ними дела. Я испытываю к ним некоторое сочувствие, ибо, если где-нибудь на свете прячутся такие места, где карлики сидят в правительстве, а евреи владеют землей, то в Венеции, как и в остальном христианском мире, им разрешается заниматься только самыми грязными ремеслами — давать деньги в рост или торговать подержанными вещами. Впрочем, они настолько преуспели в этих делах, что многие уже негодуют на них. А это — вкупе с тем, что они убили Господа нашего, в глазах многих делает их страшнее самого дьявола. Пока мы не перебрались в Венецию, мне попадались лишь такие евреи, которые, похоже, стремились поскорее скрыться с глаз, и немудрено, что они вызывали во мне страх. Но в этом городе такое множество чужеземцев, исповедующих чуждые религии, что евреи больше других чувствуют себя здесь как дома, и хотя в ночные часы им не велено покидать пределов гетто, при свете дня они расхаживают по улицам так же свободно, как и все прочие. У моего знакомого ростовщика, молодого человека с землистым лицом, в глубине темных глаз таится такая задумчивость, что порой мне очень хочется, отложив денежные дела, просто поговорить с ним о жизни.

Торговцем поношенной одеждой, на котором мы останавливаем выбор, оказывается его дядя; здесь все знают друг друга. Он приходит из гетто с двумя помощниками, которые тащат на спинах огромные тюки, а когда их развязывают, комната моей госпожи превращается в настоящий рыночный лоток с тканями. Перед нами вырастают радуги из бархата, парчи и шелка, платья с целыми облаками белого батиста, вырывающимися из узких рукавов, открытые лифы, окаймленные соблазнительными кружевами, море нижних юбок, водовороты накидок и платков, покрывала с филигранным узором золотых и серебряных нитей, башмаки с высокой шнуровкой — некоторые на подошвах высотой с лоток для кирпичей, придуманных для того, чтобы красавица могла не бояться прибывающей воды и идти, высоко подняв голову. В те годы, когда подобная роскошь была для нас обычным делом, я хорошо освоил язык женских нарядов, научился разбираться в цветах и фасонах и определять, какой из них больше пойдет Фьямметте. Хотя большинство мужчин отнюдь не может похвастаться таким талантом, поскольку их жизненная цель заключается скорее в том, чтобы раздевать женщин, а не одевать их, — я пришел к выводу, что если хочешь заручиться доверием красивой женщины, то честность в подобных делах ценнее лести. Во всяком случае, это так, если речь идет о той красивой женщине, которую я изучил лучше других.

Моя госпожа не тратит времени даром — она мгновенно принимается за торговлю, проявляя не меньше сноровки в этом деле, чем стоящий перед ней старьевщик; отчасти это объясняется тем, что во всем этом изобилии подержанных товаров непременно попадается и новенькая одежда по сниженной цене. (Здесь евреи поступают так же, как и все прочие венецианцы, и, в целом соблюдая дух закона, они не прочь проявить торговую смекалку, если при этом обе стороны довольны и никого не ловят за руку.) Фьямметта роется в этих богатствах, вытаскивает одну вещь и отбрасывает другую, выискивает недостатки, спрашивает цену, ахает и сетует на то, что многого недостает, сопоставляет качество с ценой, даже нюхает товар («вот это тряпье выбросьте собакам — от него гнилью разит»), но не забывает и похвалить иной товар, полюбоваться им (обычно это как раз те вещицы, которые она не намерена покупать), чтобы торговец не падал духом.

Она занята своим делом, я же не забываю о своем и снова становлюсь дворецким, управляющим, счетоводом и казначеем — сижу с пером и бумагой и слежу за тем, как по комнате порхают ткани. Куча, куда отложены намеченные покупки, вырастает на глазах, и я быстро веду подсчеты; когда же приходит время раскошеливаться, в разговор вступаю я, а госпожа только сидит и притворно морщится от того, как яростно мы торгуемся и пререкаемся. Вдоволь поморочив голову старьевщикам, мы добиваемся желанных скидок, и они уходят от нас, довольные тем, что еще многого нам не продали, а мы удовлетворены потраченной суммой.