И последний вопрос: если бы эта книга не увидела свет, можно ли считать, что рано или поздно появилась бы подобная (возможно, более удачная) книга? Очень хочется сказать – и не только из скромности, – что так считать можно. В последние десятилетия представления о каузальности в науках изменились так сильно, что вполне логично предположить, что рано или поздно историки подхватили бы общий тренд. Более того, можно сказать, что, если бы нынешнее поколение историков уделяло бы математике, физике и даже палеонтологии столько же внимания, как социологии, антропологии и теории литературы, такая книга могла бы появиться и десять лет назад. Однако история развивается не так, как наука. Возможно, Кун прав насчет судорожного характера научных революций – тенденции устаревших “парадигм” сохранять господство некоторое время после их развенчания[195]. Но в конце концов парадигма сдвигается – и не в последнюю очередь за счет современной концентрации ресурсов на исследовании вопросов, которые кажутся важными. (Даже если вопрос оказывается неважным, рано или поздно это становится очевидно, как только снижается его отдача.) Исторические парадигмы меняются более беспорядочным образом. Вместо периодических “сдвигов” вперед современная историческая наука характеризуется заторможенным “ревизионизмом”, при котором ученики в основном занимаются подтверждением интерпретаций предыдущего поколения, лишь изредка (рискуя при этом собственной карьерой) подвергая сомнению их положения. Если порой возникает ощущение, что истории присущ циклический характер, существование которого на мировом уровне эта книга отрицает, то это лишь отражает свойственные профессии ограничения. Модные тенденции вроде “возрождения нарратива” прекрасно иллюстрируют склонность историка искать методологические новинки в прошлом, а не в будущем. По этой причине кажется разумным закончить на решительно вероятностной ноте. В этой книге нет ничего неизбежного. Точнее даже сказать, что точно такая книга не появилась бы, если бы не серия встреч историков-единомышленников, которой вполне могло бы и не случиться, и это приводит нас обратно к исконно хаотической природе повседневной жизни, описанной в самом начале этого введения. Считать ли реальный исход лучшим из множества нереализовавшихся, но правдоподобных альтернативных вариантов для каждого из описанных далее гипотетических сценариев – решать читателю.

Между 1638 и 1640 гг., в свободное от налоговых кризисов и шотландских войн время, Карл I решил заняться более интересной задачей: проектированием нового королевского дворца в Уайтхолле. Выполненный в классическом стиле проект, разработанный талантливым учеником и ассистентом Иниго Джонса Джоном Уэббом, стал первым шагом к воплощению давнего желания короля заменить хаотичный и старомодный дворец, доставшийся ему в наследство от Тюдоров. Новый Уайтхолл должен был стать роскошной резиденцией двора, способной соперничать с великолепием Лувра и Эскориала. При наличии достаточного количества средств (что в 1638 г. было еще вполне выполнимо) строительство могли бы завершить к середине или концу 1640-х гг. Этот дворец наконец-то стал бы резиденцией правительства, соответствующего системе “единоличного правления”, которую Карл I установил после роспуска Парламента в 1629 г. По крайней мере до 1639 г. Карл еще представлял, как будет еще десяток лет, а то и больше править своим королевством, блистая среди барочных двориков и колоннад Уэбба[197].

Такие амбициозные планы предполагали уверенность в том, что режим Карла I не только выстоит, но и расцветет. Была ли эта уверенность оправдана? Или же, как замечают многие историки, это была лишь безрассудная причуда темного и изолированного режима – еще один пример оторванности от жизни, свойственной двору Карла I? Ответы на эти вопросы редко рассматривались с исторической точки зрения. Две политические философии, оказавшие наибольшее влияние на историческую науку прошлого века, вигизм и марксизм, называли крах каролинского режима в 1630-е гг. “неизбежным”. Стремясь к укреплению королевской власти (а на практике – к расширению полномочий монарха), Карл I, подобно Кнуду, шел против исторических волн, контролировать которые королю было не под силу: усиления парламентской власти; веры в личную свободу, гарантированную общим правом; и даже, как некогда считалось, “подъемом джентри” (ближайшего аналога “буржуазии” Маркса, существовавшего в семнадцатом веке в Англии). Как гласит теория, эти силы неумолимо стремились к тому, чтобы добиться парламентской победы в гражданских войнах 1640-х гг. и Славной революции 1688–1689 гг., прежде чем достичь высот парламентского правления в золотую пору Гладстона и Дизраэли. Сэмюэл Росон Гардинер – викторианский историк, работы которого и сто лет спустя остаются самым важным изложением истории правления Карла I, – полагал, что за противниками короля было будущее, а сделанные в 1640-х гг. парламентские предложения о реформе государственного управления “по всем ключевым параметрам предвосхитили систему, которая установилась в правление королевы Виктории”[198]. Стремясь установить единоличное правление – создать сильное монархическое правительство, не сдерживаемое парламентским контролем – в 1630-х гг., Карл I шел не только против своих критиков, но и против самой Истории.