— Я к игуменье пойду! — в отчаянии воскликнула Аленка. — Она не даст неповинную душу губить, она меня укроет!

— Да где укроет-то? Что, как тебя уже выследили? Поди прочь, а мы все скажем, что уж с год будет, как тебя не видали!

— Да куда идти-то?

Аленка сызмальства выросла у Лопухиных, потом сопровождала Дунюшку и в Преображенском, и в Коломенском, и в Кремле — так что не было на Москве дома, где она могла бы попросить убежища.

Матушка Ирина вдруг замолчала и полезла под тюфячок. Она достала оттуда туго увязанный узелок.

— На, возьми… Возьми, ради Христа, и ступай!

Тонкими и чуткими пальцами золотошвеи Аленка поняла, что там — мелочь, неизвестно зачем прикопленная. Но не кривеньким да потертым денежкам было сейчас ее спасти!

Однако столько испуга и отчаяния было в глазах матушки Ирины, что Аленка оттолкнула протянутую руку, поднялась с колен и выбежала из кельи.

Матушка Ирина поспешила следом.

Аленка хотела дождаться выхода инокинь к заутрене, чтобы упасть в ноги матери игуменье.

Она и место для этого наметила — у входа в маленькую зимнюю церковь, называемую обычно трапезной, потому что стояла она впритык к монастырской поварне, ее печами и отапливалась.

Но, к огромному своему удивлению, она увидела, что дверь во храм отворена и там горят свечи.

Аленка заглянула — перед чудотворной Богородицей, которая не однажды спасала от смерти детей и стариков, лежала на полу женщина, рядом же стояла на коленях матушка игуменья, вполголоса произнося молитву.

По ночному времени в церкви было таки прохладно, и женщина лежала, разметав полы богатой шубы, крытой червчатой объярью.

Аленка проскользнула в церковь и встала так, чтобы, когда мать игуменья с той женщиной поднимутся с колен и пойдут прочь, оказаться перед ними.

Но матушка Ирина, спешившая следом, углядела-таки, куда спряталась девушка, и вошла за ней, и, правой рукой крестясь, схватила ее левой за рукав сорочки. Аленка шарахнулась, уперлась, не желая выходить, — но затевать в храме возню было никак нельзя, и обе они, ни слова не говоря, лишь тихо сопели.

Женщина, что лежала перед образом, с трудом поднялась на колени, постояла, крестясь, и, опершись рукой об пол, встала и на ноги. Теперь Аленка увидела, что ночная молитвенница роста среднего, сложения плотного, лицо у нее крепкой лепки, широкое, немолодое, скорбное.

— Не выживет он, матушка, — сказала женщина игуменье. — Не дошла моя молитва, ох, не дошла, не понесли ее ангельцы наверх…

— Не умствуй, а молись, раба, — одернула ее игуменья, и тут увидела она, как в углу, у свечного ящика, молча сражаются Аленка и матушка Ирина.

Оставив молитвенницу, игуменья твердым шагом направилась к ним — матушка Ирина ахнула, встретив острый взгляд, и Аленка, воспользовавшись ее изумлением, выскочила вперед и рухнула на колени.

— Христом-богом молю! — воскликнула она, и в ночной тишине трапезной церковки голос прозвенел каким-то вовсе неподобающим воплем. — Не выдавайте меня!

— Кто такова? — спросила игуменья.

— Алена, матушка, бояр Лопухиных, — объяснила матушка Ирина. — Всё у нас постричься собиралась, да не отпускает ее государыня Авдотья Федоровна…

— Та Алена, что в Верх взяли, в царицыну Светлицу золотошвеей? — вспомнила игуменья. — Та, что у нас подольник чернобархатной фелони вышивала?

— Я это, матушка! — подтвердила Алена. — Смилуйся, не погуби!

— Чего хочешь, раба?

— Хочу постричься, — не вставая с колен, твердо объявила Аленка.

Игуменья помолчала.

Матушка Ирина, решив, что игуменья в затруднении, поспешила непрошено прийти на помощь.

— Что за пострижение впопыхах? Мать игуменья, ты спроси у нее, окаянной, чего ради она посреди ночи в обитель тайком пробралась! Ты спроси у нее, что она этой ночью сотворила! Спроси, как она чары наводила! За ней же утром стрельцы явятся! Она всю обитель под плети подведет!

— Алена! — строго сказала игуменья. — Что молчишь? Говори!

Аленка вздохнула.

Не прошло и часа, как она рассказала о своей беде матушке Ирине — и всё, чего она добилась, был смертельный испуг инокини. Повторить этот рассказ таким, каким он сложился у нее в голове, пока она сюда добиралась, девушка не могла — чтобы и игуменья со страху не выпроводила ее за ворота. А ничего другого девушка не припасла.

— Встань, раба, — приказала игуменья, взяла Аленку за руку и подвела к чудотворному образу. — Если ты виновата — ступай прочь, нет тебе здесь места.

— Я всё расскажу… — торопливо произнесла Аленка. — Видит Бог, видит Матерь Божья, всю правду расскажу… Вот перед ликом… Пусть Матерь Божья знает — не виновата я!..

— Молчи. Незачем мне знать твою правду.

— Матушка!.. — воскликнула инокиня. — Она же погубит нас всех!..

— Она к Господу за помощью пришла, не нам ее отвергать, — властно возразила игуменья. — А если ее возьмут и пытать будут, она многих понапрасну оговорит — и этот ее грех будет на тебе да на мне! Кто видел, как она сюда пробралась?

— Алена! — Матушка Ирина, чуя, что грозу проносит стороной, помягчела голосом. — Верно ли тебя никто не видел?

— Марфушка, она видела, когда впустила. Она ведь там живет, у калиточки.

Игуменья с инокиней переглянулись.

— Боле — никто?

— Не знаю — никто, верно…

— Марфушка… — Мать-игуменья повернулась к статной и скорбной ликом женщине, которая во всё время их странной беседы даже, казалось бы, не прислушивалась, а, отступив в сторонку, стояла у небольшого образа Спаса на водах и бормотала краткую, многажды повторяемую молитву. — Матушка Любовь Иннокентьевна! Сжалился над тобой Господь — послал способ услужить себе. Это — добрый знак.

— Не выживет Васенька, ох, не выживет… — отвечала женщина. — Сердце истомилось, не к добру такая смертная тоска…

— А я тебе говорю, что к добру. Не пререкайся, раба! А сделай-ка ты вот что — возьми эту девку, увези, спрячь. Мы тебе ее вывести отсюда поможем. Послушание это тебе от меня. И воздастся.

— Поди сюда, — сказала женщина Алене. — А ты помолись за нас, за грешных, матушка. Полегчает Васеньке — сдержу слово, пришлю в обитель и муки, и капусты, и свечу в пуд поставлю.

— Я помолюсь, а ты поспешай. Того гляди, сестры начнут в храм Божий сходиться, заметят чего не след, — поторопила игуменья. — А ты, раба, выменяй образок Любови Иннокентьевны да век за нее и раба Божия Василия молись — через них от смерти спасаешься!

Это уж относилось к Алене.

При выходе из храма Любовь Иннокентьевна распахнула полы своей необъятной шубы и, как наседка крылом, прикрыла Алену. Так и вывела ее во двор, так и провела к своему возку, и правильно сделала — уже спешила к колоколенке, поставленной между обеими церквами, летней и зимней, звонарка — матушка Июлиания.