я сама люблю вас… было бы смешно, если бы мы стали заниматься флиртом… Я думаю, вы сами не думали этого, делая ваше признание. Так вот знайте, что я тоже люблю вас, а теперь уходите… я вас жду завтра.

Леонид Львович едва помнил, как шел домой; то, что он признался, придало как бы еще больше определенности его чувству. Теперь уже не было не только сомнения, но, казалось, были невозможны никакие отступления. Притом не сказала ли Зоя Михайловна сама, что и она его любит? Почему же тогда так странно она его отослала домой? Или, может быть, это происходило именно от слишком большой ее определенности. Очевидно, она хотела, чтобы и у нее, и у него чувства и волнения улеглись, так, чтобы при последующих свиданиях иметь дело с тем, что неизменно, устойчиво и ясно. А может быть, она хотела дать ему время поговорить с женой. Леонид Львович не принадлежал к тем людям, которые под видом откровенности и жажды исповеди тотчас бегут докладывать про малейшее неприязненное чувство или нехороший поступок именно тем, против которых они провинились, вместо того чтобы втайне исправить и поступок, и отношения, – в то же время он не был скрытником и таить от жены, особенно, такую вещь ему было тяжко. Лелечка ходила по комнате в выходном платье.

– Ты куда-нибудь собираешься или выходишь?

– Нет… Особенно никуда не собираюсь, а что?

– Нет, я к тому, что ты одета так, как для выхода.

– Да, я думала было пойти, а потом не захотелось.

Зная Лелечку переменчивой и фантастической, Леонид Львович не счел это доказательством особенной ее нервности.

А между тем Елена Александровна, видимо, волновалась. Она все быстрее ходила по гостиной, то смотря в окно на пустую набережную канала, то перелистывая альбомы у стола, ничего, казалось, не видя.

У Леонида Львовича была одна только мысль, как бы подготовить Лелечку к предстоящему разговору. Не зная, с чего начать, – он молчал; молчала и жена, ходя все быстрее. Наконец, будто устав, она опустилась в кресло, но разговора не начинала. Наконец, будто про себя, она произнесла: «Фу! как это глупо!»

– Что именно? – отозвался муж. Так как Елена Александровна не отвечала, то он еще раз повторил: «Ты сказала – глупо… что ты имела в виду?».

– Так… я сказала на свои собственные мысли. Я не могу, Леонид… понимаешь, не могу…

– Чего же ты не можешь?

– Ничего! Ни жить так… ни чувствовать, ни думать так я не хочу!..

– Что же я могу сделать? как ты живешь – еще немного я знаю, но что ты думаешь и чувствуешь – я не знаю нисколько.

– В том-то и беда, что ты ничего не знаешь… Отчего же ты не знаешь? Кому же знать, как не тебе?

– Оттого, что ты мне ничего не говорила, как же навязываться…

– Зачем же ты не спросишь? не узнаешь, не посоветуешь, не побранишь? я совсем растерялась, а тебе как будто все равно.

– Милая Лелечка! зачем же я буду тебя бранить! за что? Разве что-нибудь случилось?

– В том-то и дело, что покуда ничего не случилось… а между тем, я дрожу, как перед бедой…

– Через неделю, я думаю, можно поехать в деревню… – произнес Леонид Львович успокоительно.

– Ты думаешь, от этого что-нибудь пройдет? я там с ума сойду в этой деревне!

– Тебе же так хотелось туда ехать… там будут Пекарские, Лаврентьев, Полина уже там…

Елена Александровна снова вскочила и сказала, повышая голос: «Ни за что! Они мне надоели уже зимой».

– Просто ты сегодня в дурном расположении духа; я уверен, что через минуту ты пожалеешь, о чем говоришь… я говорю не о том, что друзья могут надоесть, но откуда такая озлобленность? – Мне никого не надо! никого не надо! и не говорите мне про знакомых… притом один вид твоей сестры мне действует на нервы.

– Конечно, раз мы поедем к Правде в гости, будет трудно ее не видеть. Ну, если хочешь, поедем куда-нибудь на дачу, где никого нет… в Финляндию, что ли…

– Стоит ли об этом говорить! не все ли равно, где жить?

– Конечно, все равно! – ответил Леонид Львович, думая о Лилиенфельд.

Он ответил так просто и серьезно, что это, казалось, удивило его жену. Она вдруг прекратила свою ходьбу и ласково подсела к мужу на диван.

– Отчего ты у меня ничего не спросишь? Может, я виновата перед тобой, ты бы меня побранил, и мне было бы легче.

– Ну, что ж разбирать вины друг друга. Может быть, ты и виновата, может быть, и я виноват…

– Нет, я одна виновата! я одна! в чем же ты виноват? что был слишком добр и верил мне?

– Я виноват в том, что полюбил другую…

Лелечка будто не поняла и повторила слова мужа:

– Ты полюбил другую?

– Да, – еле слышно ответил Леонид Львович, – Зою Михайловну.

– Я так и думала! Я так и думала! Я с первого взгляда поняла, что это за мерзавка! И что в ней находят хорошего? сушеная вобла! Одевается, конечно, ничего, но безвкусно; с ее деньгами всякая могла бы быть одета.

Помолчав, она спросила почти спокойно: «И что же, давно у тебя роман с этой? Какие вы все тряпки! Представляю себе, как она косила своими глазами, когда объяснялась с тобой!., подумаешь, царица Клеопатра! недаром она в „Сову“ делала такое декольте! только ты ей по дружбе посоветуй вперед не делать… Это совсем не по ее фигуре…»

– Лелечка, я люблю эту женщину, и мне неприятно, что ты так об ней говоришь.

Елена Александровна громко расхохоталась.

– Да ты, кажется, с ума сошел? Ты хочешь чтобы я, твоя жена, говорила с почтением о твоей любовнице? пожалуй, требуешь слишком многого… не прикажешь ли сделать визита?

– Я ничего ни приказывать, ни просить не буду. Я сумею сделать, чтобы все вышло так, как мне нравится.

– Я тоже сумею сделать так, как мне нравится… и прежде всего мне не нравится твой тон со мной.

– Ведь если б я хотел, я б тебе мог поставить в вину кое-что: во-первых, ты сама намекала, а во-вторых, история с Лаврентьевым достаточно известна в городе.

– У меня никакой истории с Лаврентьевым нет. Да, если хочешь, – он ухаживал за мной… даже был в Риге, можешь справиться, но я ему отказала наотрез во всех его исканиях. А потом, если б и была у меня какая история, так это совсем другое дело, потому что я женщина… Да, возьми солнце, оно светит