— Вот она и списалась с гарлемским музыкантом Якобом Бруммелем, — рассказывал цирюльник. — Он, пока был в Брюсселе, привязался к ее мальчугану и даже хотел учить его пению. Якоб Бруммель уговорил Франсуазу переехать в его тихий Гарлем. Ну, она подумала, подумала и начала сборы. Распродала лишние вещи, дом, все строения, скотину, оставила только две пары лошадей, и отправилась в путь с Иоганном и двумя служанками. Мы их и провожали до самого Лувена…

— Там, — всхлипнула Роза, — на постоялом дворе я в последний раз обняла хозяйку. Она поцеловала меня и сказала: «Ну, Роза, красавица… простите, ваша милость, это она меня так по доброте сердца называла… я непременно приеду крестить твоего первенца». И вот… не пришлось… А я-то…

Она не договорила. Из черных, как терн, глаз ее снова хлынули слезы.

— Ну вот!.. Ну вот! — развел руками цирюльник. — Всегда так — только вспомнит свою хозяйку.

— Ах, Роберт, — плакала уже громко Роза, — ты не знал ее так, как я! Это была настоящая святая, ваша милость!

Последнюю бездомную кошку готова была пригреть. Служанок жалела, что родная мать. Меня вот выдала замуж за хорошего человека и по любви. Сделала приданое, будто дочери. А уж в Иоганне своем души не чаяла. Весь квартал плакал, когда она уезжала. — Роза опомнилась и потерла передником глаза. — Что же это мы стоим чуть ли не на пороге?.. Рассказывай, Роберт, а я мигом накрою на стол.

Проворная, как бывало, она захлопотала по хозяйству, и стук посуды смешался с ее громкими вздохами.

Цирюльник усадил гостя в почетное кресло возле окна и продолжал:

— Уехали они, а мы вот с нею вернулись домой и стали ждать вестей, как они добрались до Гарлема. Прошло немалое время, вдруг к нам стучится однажды незнакомый человек и приносит письмо. Вот оно здесь, ваша милость, прочтите сами.

Он вынул запрятанный на дно сундука клочок бумаги, где детским почерком было написано:

«Нас всех схватили в Роттердаме, повели в тюрьму, спрашивали деньги — отняли, били очень. Спрашивали про колдовство, про дьявола, мучили. Потом выгнали меня за городскую заставу. Матушку, Берту, Эмилию увели. Я дошел до Гарлема. Где матушка, не знаю…»

Внизу была приписка рукой взрослого:

«Мальчик рассказал страшные вести. Он долго болел. Я старался узнать, что сталось с доброй Франсуазой и ее двумя служанками. Нигде ничего не знают. На постоялом дворе в Роттердаме люди молчат — боятся рот раскрыть. Не слышно ли чего у вас? Иоганн поправился и остался у меня. Все плачет. Пойдите к его светлости принцу Вильгельму — попросите его помочь. Если надо, я приеду сам. Якоб Бруммель». Патер Габриэль отложил письмо и взглянул на цирюльника:

— Что же вам удалось узнать?

— Ничего, ваша милость, как в воду канули все три женщины. Принца Оранского в ту пору не было в Брюсселе. Якоб Бруммель приезжал — туда-сюда, тоже ничего. А потом прошел слух, что матушку Франсуазу обвинили в служении дьяволу и что ее уже нет давно в живых… и обеих служанок.

Роза, вносившая шипящую на сковородке яичницу, не выдержала и громко разрыдалась.

Патер Габриэль отодвинулся от стола. Кусок не лез ему в горло.

Генрих с Карлосом стали часто бывать у садовника. С каждым разом их встречали там все приветливее.

Генриха заинтересовала работа смуглолицего Родриго — майоликовая посуда, раскрашенная тончайшим замысловатым рисунком. В Валенсии, где Родриго вырос, его научили гончарному искусству по заветам старых мавританских мастеров. Генриху нравилось любовное отношение юноши к своему труду. С пылкой страстью настоящего художника Родриго садился за гончарный станок и разрисовывал посуду прозрачными красками. Генрих старался угадать, что хотел тот вложить в свой рисунок, и это ему часто удавалось. Все очертания растений и цветов, заботливо выращенных садовником-дядей, юноша наносил на золотистую, словно металлическую, глину.

Карлос относился к Родриго свысока, никогда не забывая разницы между положением инфанта и почти нищего горшечника. Его притягивала в башню дочь садовника. Девушка не сознавала своей красоты, и это делало ее совсем не похожей на кокетливых, самонадеянных испанок… Когда Карлос узнал, что ее имя Изабелла, так же, как называли в Испании его мачеху, Елизавету Валуа, он вспыхнул и сказал неожиданно печально:

— Так звали и мою невесту, но ее у меня отняли…

С того раза Изабелла перестала избегать его. Напротив, она старалась чем-нибудь утешить: то принесет ему самых свежих цветов, то предложит выпить вкусного прохладного напитка, то споет одну из своих песен. И инфант слушал ее, любовался ее большими кроткими глазами и точно успокаивался. А голос девушки проникал ему в душу.

Генрих радовался знакомству с семьей садовника. Ему казалось, что общение с простыми, честными людьми может хорошо повлиять на необузданную натуру Карлоса. В последнее время ему бывало трудно справляться с болезненными вспышками инфанта. Карлос метался, проклиная судьбу, тосковал по мачехе, мечтал о мести отцу, о своем будущем торжестве.

— Я молод, — говорил он возбужденно, — но мне уже надоела жизнь… Изо дня в день терпеть и ждать…

— Чего?

— Ждать, когда трон освободится. Когда я смогу наконец стать тем, кем рожден быть.

Генрих возмутился:

— Мечтая о власти, ты не должен забывать, что тебе придется быть королем не только в одной Испании с ее американскими и другими владениями, но и в просвещеннейшей стране Европы.

— Ах, ты вечно толкуешь о своих Нидерландах!

— Да. Нидерландцы — просвещенный народ. Они могут управляться только такими же просвещенными людьми.

Карлос оживился:

— Ну что ж, я готов. Я так много слышу от тебя о твоей стране, что, право, иногда ловлю себя на мыслях о ней. Мой дед, император, говорят, ценил и любил Нидерланды. Я готов последовать его примеру. Ведь я тоже Карлос…

Он помолчал, а потом добавил с прежней тоской:

— Если бы я был постарше, отец послал бы меня туда сейчас, как наследного принца. И я был бы уже правителем твоей родины. Своими советниками я сделал бы твоего любимого Оранского, Эгмонта, Горна и, конечно, тебя…

Генрих порывисто обнял его:

— Ты был бы разумным, справедливым правителем доброго, веселого, трудолюбивого народа! И народ этот заплатил бы тебе горячей любовью. Все твои теперешние печали покинули бы тебя, и ты был бы счастлив!

— Как счастлив, например, сейчас мой отец! — расхохотался инфант.