— Теть Лиз!

Она смотрит на меня с большим удивлением, словно впервые замечает. Ждет.

— Теть Лиз, — говорю, — я была у Каланчи… Ну, знаете, из нашей команды… самая длинная. Я вам про нее рассказывала. Помните?

Она смотрит, но я по глазам вижу — не включается. Добавляю тихо:

— А там у нее… Куприянов. Тот самый. Ментяра. Он на нее орал, угрожал, и она ему… все-все рассказала.

Включается:

— Что… рассказала?

— Что… Костя угнал машину. — Шепотом произношу. Мы с ней раньше никогда об этом не говорили, но она не удивляется, что я в курсе. Думаю, сейчас взорвется после моих слов, а она молчит.

Продолжаю:

— Протокол он составил, и Каланча подписала.

— Знаю, — отвечает. — Он только что звонил.

— Ну и что же делать? — спрашиваю в отчаянии.

— Ничего. Куприянов нам поможет. Он мне обещал. — Криво улыбается. — С ним все просто.

А у самой вид перевернутый, точно она стоит на краю пропасти и вот-вот сорвется — и насмерть!

— А еще раньше я встретила на улице Попугая! — кричу. Думаю: надо остановиться, надо остановиться, пока не поздно, а не могу. — Наш учитель по автоделу, Попугай — прозвище. Так вот он мне говорит, что Судаков, шофер, тоже знает про Костю.

— И про это слышала, — отвечает тем же чужим голосом.

Теперь молчу я. Ничему она, выходит, не удивляется, но это почему-то не успокаивает. Наоборот, беспокоит. Думала, я ей скажу — сразу станет ясно, что делать. А тут все окончательно запутывается.

— А ты никому ни полслова! — предупреждает. — Поняла?

Киваю, что поняла.

Звонит телефон. Лизок уходит в комнату. Плетусь следом. Она снимает трубку. Вдруг вижу: слегка преображается. Милая улыбка появляется на лице. Молчит, слушает, что ей говорят, сияет. Преображается, ее узнать нельзя. Смеется!

Догадываюсь, кто звонит, — конечно, судья. Удаляюсь.

Прихожу домой, сразу звоню Глазастой. Она снимает трубку, как всегда, мрачная. Тут я вдруг думаю, что ни разу не видела, как Глазастая улыбается.

— Это ты с матерью разговаривала? — спрашивает.

— Я, — отвечаю.

Она молчит. В другое время я бы пошутила про ребеночка, который у них откуда-то появился, спросила бы, не она ли его тайно родила или что-нибудь в этом духе. Но сегодня мне не до этого, я продолжаю:

— Приходи, надо поговорить. Степаныч во второй. Так что я — одна. Ромашку захвати.

Она ничего не расспрашивает, говорит:

— Освобожусь через два часа и приду. — Вешает трубку.

Опять я одна. Жду из последних сил. Достаю пылесос, начинаю убирать квартиру. Шурую, а из головы не выходят наши дела. Когда звонят в дверь, бросаюсь открывать со всех ног, думаю: наконец-то увижу девчонок. Открываю дверь, а они не вдвоем, а втроем — с Каланчой.

Застываю. Раньше думала, сразу брошусь ее убивать, а тут застываю — стою в проходе онемевшая. «Вот, — думаю, — наглая! Всех заложила и приперлась!»

— Войти можно? — спрашивает Ромашка и отодвигает меня в сторону.

Они проходят в комнату, рассаживаются. Плетусь за ними, что делать с Каланчой, не знаю.

— Курево есть? — нахально спрашивает Каланча.

— Ах ты, падло, курево тебе надо?! — Мне кажется, я кричу, потом понимаю, что губы у меня еле шевелятся и никто никаких моих слов не слышит.

Почему-то иду в комнату к Степанычу, достаю пачку «Беломора», бросаю Каланче.

— Фу, гадость! — говорит. — А сигарет нету?

— Нету, — отвечаю, — обойдешься, курильщица.

А сама думаю: сейчас все криком выложить или подождать? Вдруг она сама расколется? Надо же ей дать шанс. Одно дело — я скажу, тогда девчонки ее растопчут; другое дело — она сама. Смотрю на нее, как она «беломорину» раскуривает, руки у нее подрагивают. Значит, про это думает, глаз не поднимает. А я стою жду!

— Так что там у тебя случилось? — цедит Глазастая.

— Откуда ты знаешь, что случилось? — пугаюсь.

— По твоей улыбочке прочла… Для этого большого ума не требуется.

Хихикаю не к месту. Они смотрят на меня, удивляются. Думают, видно, вот идиотка! Сбиваюсь, тороплюсь, выкладываю им в красках про Попугая и Судакова, сама от страха чуть не воплю.

Они долго молчат. А что тут скажешь? Они же давно про это перестали вспоминать, думали, все позади, кроме Каланчи, конечно. А тут вдруг!

— Ну, трепло проклятое, Попугай! — возмущается Ромашка. — Надо же!

— Попугай сказал, — говорю, — что с Судаковым можно договориться.

Слежу за Каланчой. Она спокойна: ей-то это на руку.

— Может, пойдем в милицию? — нахально предлагает Каланча. — Теперь все равно всех выловят.

— А Самурай как же? — спрашиваю.

— А что Самурай? Каждый сам за себя.

— Молчи, тварь! — Бросаюсь на нее, колочу по голове, по лицу, не разбирая. Первый раз в жизни бью человека! Ору: — Его же посадят!

Глазастая и Ромашка оттаскивают меня от Каланчи.

— Психичка ненормальная! — выкрикивает Каланча. — За что ты меня? Кошка вздрюченная!..

Снова бросаюсь на Каланчу, но Глазастая перехватывает меня, обвивает руками и прижимает к себе. Колочусь у нее в руках, потом почему-то успокаиваюсь. Чувствую тепло ее тела, чувствую, что я не одна.

— Продолжай, Каланча, — ухмыляясь, говорит Глазастая. — У тебя очень интересный ход мыслей.

— Ну, поставят нас на учет в милиции, — поддается на покупку Каланча. Волнуется, краснеет, глаза бегают, но свое продолжает: — Ну что нам сделают? Скажут, сами пришли, значит, осознали. Полагается снисхождение. Мы, что ли, разбили машину? Самурай разбил, пусть отвечает.

— Как по писаному читает, — говорит Ромашка, — точно заранее выучила.

— А что? — огрызается Каланча. — Мне своя шкура дорога, я в тюрягу не хочу.

— Ты все пролепетала? — с угрозой в голосе спрашивает Глазастая. — Хочешь меня иудой сделать? Я ведь должна не Самурая заложить, а Христа в себе продать… Вижу, ты про них, несчастная, ничего не знаешь. Да я под пыткой никого не выдам, а не то что сама побегу сознаваться. И тебе, Каланча, советую поступать так же!

А я сама в ту пору ничего ни про Иуду не знала, ни про Христа. Я и в церкви ни разу не была.

Мы все были антихристы. Вот что я скажу. И долго будем за это расплачиваться.

Вижу, Каланча насмерть пугается. Теперь ясно после слов Глазастой: она ни в жизнь сама не сознается.

Думаю, значит, все-таки придется мне.

Приближаюсь к ней, смотрю в упор — она почти лежит в кресле, ногу на ногу закидывает и верхней так дрыгает, что до моего подбородка достает. «Сейчас ты у меня подрыгаешь!» — думаю, а сама дрожу. По-прежнему смотрю на нее в упор.