учился в том же Университете, но дед его не помнил – Есенин учился позднее и, надо сказать, певец деревни у крестьянства признанием не пользовался, слава к нему пришла с ростом пригорода – мир, живущий в стихах Передреева. Возвеличила Есенина не приставших к городу вселенная Шукшина.

Дед Вася дружил с рабочим стихотворцем Филиппом Шкулевым («Мы – кузнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи…»), но томик Есенина у него был – со статьей Корнелия Зелинского, прекрасно написанной. Статью, сознаюсь, читал и перечитывал я чаще чем стихи. Некоторые из стихотворений мне нравились, их я тоже перечитывал. Выучил наизусть «Собаке Качалова». Сильно подействовала речь Хлопуши в авторском исполнении – передавали по радио. Совсем не трогали меня стихи, ставшие песнями, пошловатость, причем, наигранная. Непредрасположенность к любимому народом поэту отомстила мне. Когда мы с доктором доставляли тройку в Америку, то, по просьбе капитана, я рассказывал морякам о литературе, и они меня попросили почитать Есенина. Не станешь же читать «Дай, Джим, на счастье лапу мне», а ничего другого я твердо не помнил. Удручены были ребята в тельняшках, не видевшие своей земли месяцами. Как вспомнишь, до сих пор стыдно.

Был у деда и сборник стихотворений Тютчева. Сборник дед мне подарил по случаю моего пятнадцатилетия, и весь шмуц исписал объяснением, почему мне необходимо читать этого поэта – показался мне тяжеловатым, кроме слов, положенных на музыку. Это мое мнение не изменилось, но в начале 50-х годов, время ещё сталинское, внуку, советскому школьнику, советовал читать стихи Тютчева старик, настроенный не реставрационно, а ведь такие настроения тридцать лет спустя вызвали ренессанс тютчевской поэзии. Ещё не было ни того Есенина, ни того Тютчева, ни даже Пушкина, перед ликами которых ныне поют акафисты, поют так, будто ничего другого никогда не пели. Каюсь, я Дедова меморандума не прочитал, дорого бы дал, чтобы прочитать сейчас, но книга для меня недоступна.

«Вам русским языком говорят, а вы точно не понимаете».

«Вишневый сад».

Эту реплику, впервые ровно за год до Кровавого Воскресенья прозвучавшую со сцены Художественного театра, Дед Борис тогда же и слышал, в январе 1904 года. Как статист, он был допущен за кулисы. На глазах у него Чехов шагал туда и обратно вдоль задника, согласно чеховской «Летописи жизни и творчества», приехал он к третьему акту.

«Ему были сделаны туфли на лосиной подошве, чтобы ступать бесшумно», – рассказывал дед. Он и запись о туфлях оставил. Нигде больше, ни в «Хронике», ни в примечаниях я об этом не читал. Читая и перечитывая те странички, допускаю, что хождением Чехов помешал деду вдуматься, о чём на сцене говорили изумительным чеховским языком. Театр, правда, перетолковал пьесу, из насмешки сделал элегию. Чехов не щадил своих персонажей, а театр жестокость смягчил, на что и откликнулся зрительный зал. «Пусть мы слабы и нелепы, – так понял дед показанное, – лучше нас всё равно нет». Прекрасно поставлено, признавал Чехов, однако настаивал, что написано у него нечто иное.

Дед Вася в том же театре видел «На дне». Рассказывал, с какой душевной дрожью он ждал, что ответит Лука-Москвин на вопрос Сатина-Станиславского: «Старик, скажи, Бог есть?». Дед повторял рассказ, стараясь внушить мне испытанное им потрясение, когда он услыхал: «Во что веришь, то и есть». Дед повторял реплику, перевернувшую его сознание. На смену верованиям для вышедшего из низов шёл выбор убеждений.

Деды мои сознавали, что живут в одно время с Толстым, хотя оба его не увидели, один – сознательно, другой – невольно. Деда Бориса после Обуховской обороны сослали на родину в Тульскую губернию, недалеко от Ясной Поляны. «Глазеть на Льва?» – объяснял он своё решение не ходить. У него было три прижизненных, сильно читанных собрания толстовских сочинений, но толстовцем не был, «глазеть» постеснялся.

Дед Вася, тот мужик, до которого хотел опроститься граф-писатель, пошел провожать Толстого, когда Лев Николаевич с Курского вокзала уезжал из Москвы в последний раз. Дед опоздал, увидел лишь хвост уходящего поезда. На путях стоял состав с арестантами, из решетчатых окон раздавалось: «Вихри враждебные веют над нами…»

Соприкосновение с прошлым

«Об одном я тебя прошу: будь осторожен при езде на автомобиле».

Из письма М. М. – Деду Борису, 10-го ноября 1914 г.

На «Бенце», от которого я увидел лишь свечи, Дед Борис едва не столкнулся с царём, тоже ехавшим в автомобиле. «В Петербурге, – слышал я от людей того же поколения, – было не больше шести машин». Царь с кортежем не ездил, улиц не перекрывали, городовой и проглядел. «И что же? Что?» – выспрашивал я деда об историческом столкновении. «Царь был в форме, и я был в форме, мы оба взяли под козырёк и разъехались», – суховато отвечал дед, подчеркивая оба, чтобы уравнительно остудить мой ретроградный пыл: я уже начинал грустить о былом.

Вблизи нас история проносилась, как огромная птица, вроде Ворона из Эдгара По, касаясь крылом и накрывая густой тенью. Не пострадали мы, как пострадали миллионы соотечественников. Сейчас высчитывают, сколько пострадало, но для живших тогда мера страха была не количественной, брали и взяли достаточно, чтобы в наших представлениях донос, арест, приговор, преследования, тюрьма и лагерь служили приметами повседневности. Статистика атмосферы не отражает. Улетучивается дух времени, а была атмосфера полна непрерывного напряжения и повседневного страха. О притеснениях знали не более двух процентов советского населения – высчитал Владимир Земсков. Со статистикой не спорю, но поездил по стране благодаря лошадям, и куда бы ни приехал, на Кавказ, в Крым или в Киргизию, всюду знали, что время у нас строгое. Автор оснащенной цифрами книги «Сталин и народ» не жил при «большом терроре», а мой школьный приятель, вовлеченный в политику, меня упрекнул: «Разве ты не знаешь, что у нас полицейское государство?» Знать я знал, но был научен не болтать. Если же кто-то из моих сверстников ныне скажет, что страха они не чувствовали, пусть объяснит, почему. Может быть, потому что не чувствовали за собой никакой вины?

Начало романа «Процесс» – один из немногих живых моментов у Кафки, достойный остаться словесным памятником эпохи: утром человек просыпается и чувствует себя виновным. Это – правда времени, запечатленная небездарным писателем, к сожалению, полуживым человеком, но правда универсальная – без границ. От пережитого ужаса не отделаться оговорочками, дескать, да, было, но прошло. Нет, не прошло. Те, кто говорят «прошло», к ним, видно, и не приходило – не жили тогда. Одно дело сказать, что «Архипелаг