нечем, на стол неча поставить. Хозяева до угощения жадные стали. Приходится старому кишки узлом связать да мух залетных вылавливать.

– Прав ты, банник, – кивнул Никодим. – От них и раньше-то негусто было, а теперь вообще про нас забыли. Только Глашка, та хоть молоко выставляет.

Они помолчали. Каждый подумал о своем.

– Так с чем ты пожаловал к обдирнику? – раздался вопрос уже из другого угла.

– Ты бы огонек какой затеплил. Не все к темноте, как ты, привычны, – сказал Никодим.

В ответ закряхтело, зашмыгало. Вспыхнула свеча. На стене заплясала тень банника, такая же уродливая и кривая, как ее хозяин. У него было шесть паучьих лап. Каждая оканчивалась мохнатой ладонью, которыми он тискал за срам слишком любопытных девиц, охочих до ворожбы. Интересно, Глашка ходила к нему на суженого гадать? Передернуло от мысли, что и ее касалась омерзительная рука.

Никодим взглянул на щуплое тело, которое уместилось между мосластыми суставами, вытянутую, всю состоящую из морщин морду, огромные закрученные улиткой уши.

Баннику не нужен был свет – у него не было глаз. Какой только нечисти не ходит по земле! Никодим порой забывал, что и сам-то из ее числа. Он степенно откашлялся, стряхнул с зипуна несуществующую пылинку и спросил:

– Ты же знаешь, что хозяйка разрешилась младенчиком.

– Как не знать-то? Тут и рожала, а помогала ей Анисья. Крику было… Уши впору паклей забить. Анисья говорит ей: «Дыши, как учила!» А та только орет, что твой упырь на болоте. А потом Торчин на Анисью орал во дворе. И чего шумел, спрашивается, ведь младенчик-то здоровым вышел. Как он нынче?

– Да вот по этому делу я к тебе и пришел. Полешкой его подменили!

Лицо банника сморщилось еще больше:

– Ах вот оно что… Вот чего она шастала

– Кто? Кто шастала, обдирник?

Банник приблизил безобразные губы к уху домового и зашептал, хотя слушать их было некому:

– Как луна взошла сегодня, так кикимора во дворе шастала. Обдирник тут же почуял неладное.

– Откуда тебе знать, кто это был? Ты же отроду незрячий.

Банник отпрянул, оттопырил нижнюю губу, оскалив коричневые зубы, – видать, задел его Никодим.

– Обдирник любого духа за версту учует! – заклокотал он.

– Ладно-ладно, соседушка, прости старого! – Домовой приподнял раскрытые руки, призывая к мировой.

– А как она подпевать начала, так сразу понял: точно кикимора из горелого дома. – Банник завыл: – Крутись пряльце, шейся пряжа…

Надо было уходить, соседушка отвлекся на эту вздорную песню. Никодим бочком-бочком пошел к выходу. Лишь бы не почуял.

– …вейся ведьмин куделек… – заканчивал банник.

Навострил огромное ухо и тотчас прыгнул. Заметил! Свеча потухла от резкого порыва.

– Куда это ты, братушка? А подарочки? – донеслось из темноты.

– Не принес ничего, сосед. Ты же знаешь, как оно бывает. – С этими словами домовой нащупывал спиной дверь. Перекидываться в паутину или плесень какую не имело смысла, все равно найдет по звуку и запаху.

– Ты знаешь правила…

– В следующий раз я тебе вдвойне принесу!

Холодная сырая темнота молчала. Никодим сделал еще пару шагов. Вот уже, кажется, дверная пакля щекотнула шею.

– Нет! – рявкнул над ухом хриплый голос.

Четыре лапы повалили домового, еще две вцепились в горло, принялись душить. Банник держал крепко.

От смрадного дыхания запершило в горле, безглазая морда была совсем рядом. Они боролись, пока Никодиму не удалось высвободить руку. Бил он наугад туда, откуда слышалось сопение.

– На! – Кулачок скользнул по колючей щетине и провалился в пустоту. – На! – выдавил домовой еще раз, и второй удар достиг цели – уродливого уха. Лапы, прижимающие его к полу, ослабли.

Это дало возможность вывернуть тело, и, приподнявшись, Никодим гаркнул. Злобно, громко. Словом, которым чертей да прочую нечисть клянут. Это охладило банника, который со скулением отбежал в угол. Мигом стал жалким уродцем, баюкающим огромные уши паучьими лапами.

Так далеко Никодим не ходил, домовые вообще редко от хозяйства отлучаются. А теперь двор со скучающим Арканом, злополучная баня, из которой еле удалось вырваться, – все это осталось за спиной. Впереди петляла изгрызенная колдобинами сельская дорога, мертвенно-синяя от лунного света. Ветер гулял по верхушкам деревьев. Среди веток что-то шебуршало, кто-то пару раз недовольно хрюкнул. Может, кабан торил тропу в поисках человечьего огорода или какой мелкий бес подглядывал, дивился, что домовой ночами бродит. Над головой застонало. Схватило когтищами за шею. Никодим подпрыгнул и юркнул в заросли крапивы. Там, где он стоял, что-то медленно, с хрустом осыпалось. Замолкло. Да что же за напасть такая на голову прыгает?!

Долго не решался вернуться на дорогу, все потирал расцарапанную кожу да ждал, что этот, который свалился, себя проявит. Набрался смелости и выглянул. Ба! Да это же ветку ветер переломил. Коря себя за малодушие, Никодим отправился дальше.

Пожарище старого дома возвышалось на краю села обломками черных зубов. Раньше, когда дом еще стоял, там жил свой домушка, а как туда занесло кикимору, никто и не знал. Но случилась между ними война, да такая, что домушник исчез. Позже соседский Васька принес новость: дескать, видел он рядом с болотами армяк окровавленный как раз домовому впору. А потом дом сгорел. Никто не знает, что там случилось: может, хозяева новой шишиге [2] не угодили, а может, она сама недоглядела, только под утро вытащили оттуда всю семью обгорелков. С тех пор и живет кикимора одинешенька средь горелых стен.

– Крутись пряльце, шейся пряжа, вейся ведьмин куделек… – доносил ветер с пожарища скрипучий напев.

Никодим поморщился. Вот Глашка напевала, когда по хозяйству возилась, так, что однажды он заслушался, засмотрелся в ее синие глаза да чуть из-за печки не вывалился. Река молочная у нее из уст выходила, а не песнь. А это что?

Домовой тихо заглянул в остатки дверного проема. Кикимора пряла. Худой рукой она крутила веретено, сучила нить справа налево. В свете луны поблескивала исписанная лопатка новенькой прялки. Нить рвалась, кудель мочалилась, но кикимору это не смущало, и она начинала сызнова.

Чуть хрустнули холодные угольки под мохнатой лапой Никодима. Кикимора вздернулась, повела ухом и тотчас слилась со стеной. Только перекатывалось с боку на бок веретено с лохматой пряжей.

– Шишига! – окликнул Никодим. – А ну вылазь!

Звонкий смех разлетелся над пожарищем.

– Не-а!

– Вылазь, кому говорят! Дело есть.

Хохот весенней капелью пропел с другой стороны.

– Не хочешь вылазить – будем так гутарить.

– А ты меня сперва поймай!

Никодим сплюнул, спохватился да вспомнил, что тут и так всё в саже. Прислушался – вдруг сердце дома еще живо. Нет, пожарище молчало, а ведь на мгновение послышался в глубине слабый-слабый тук. Нет. Почудилось все-таки.

– Не хочешь показаться – давай так поговорим…

– Поймай!

– Ох, ёнда [3]! Признавайся: зачем людского ребеночка поленом подменила?!

Шуршание на