И Черепахин вызвался сторожить. И все мы к трем часам вышли и ходили по окружности, измерзли. И к четырем Поликарп Сидорыч усмотрел с конца переулка и рукой махнул мне. Вижу, слезли они с извозчика и офицер ей руку жмет, а она так и жеманничает и с жоржеткой играет перед его носом. Я сейчас выступил и говорю:

— Это что такое? Так и села.

— До свиданья… — говорит. И пошла. А тот на меня так строго:

— Позвольте!..

— Нечего, — говорю, — позволять, а вам стыдно! Порядочные люди с родителями знакомятся, если что, а не из-за угла! И прошу вас оставить мою дочь в покое! Повернулся и пошел, а он за мной. Смотрю, и Черепахин тут, поблизости, у фонаря сторожит. А офицер в волнении мне сзади:

— Виноват, позвольте… Я требую объяснения… Вы должны…

Я ноль внимания, иду к квартире. Тогда он настойчиво уж:

— Позвольте… моя честь!.. Я должен объясниться! И публика стала останавливаться, а он мне уж тихо, но с дрожью:

— Я требую на пару слов! Я не могу на улице… Или я вас ударю!..

Обернулся я тут к нему и говорю:

— Вы что же, скандалу хотите? Вы еще так поступаете и мне еще грозите?! Ну, ударьте! Ну?

А кровь во мне так вот и бьет. Только бы он меня ударил! Я еще никого не бивал, но, думаю, мог бы при своей комплекции это дело сделать не хуже другого. А Черепахин совсем близко и руки в карман засунул, трепещет.

— Прошу двух слов, наконец! Вот на бульвар… А мы уж и квартиру прошли, и как раз тут бульвар. Сели.

— Говорите, а потом я вам скажу! — говорю ему.

— Вот что… Вы ошиблись… Это ваша дочь?

— Дочь, и я не позволю безобразия допускать! Вы не имеете права…

А он мне:

— Виноват… вы всЈ узнаете… Я познакомился на катке, и мы познакомились… Говорю, как офицер… тут ничего позорного для вашей дочери нет… Я хотел с домом познакомиться…

— Вы, позвольте узнать, — спрашиваю, — подругин брат? Тут он и завертелся:

— Да… то есть нет… Но я хотел с вами познакомиться, только не было случая…

Так я тут осерчал! А Черепахин наискосок присел, меня охраняет. И говорю:

— У вас случая не было? Так вы, — говорю, — меня можете каждый день в ресторане видеть, где я таким вот, как вы, господам кушанья подаю. Не рука вам будет-с знакомиться!..

А он так издалека на меня посмотрел и поднялся.

— А-а… Вот как…

— Да, — говорю, — вот так! А если вы еще раз посмеете к ней подойтить, у нас с вами другой разговор будет! А он мне гордо так, с высоты:

— Не забывайте, с кем говорите! Я вас в участок могу отправить!

Желаете? Пойдемте, — говорю.

А он мне вдруг:

— Нахал!.. — И пошел большими шагами, а я ему вослед:

— Так помните, господин! Но он как не слыхал. А меня Черепахин за руку, как клещами.

— Хотите, я сейчас с ним скандал? Я ему покажу!.. Не допустил я его. А как пришел на квартиру — содом, чистый содом! Луша стоит с иконой и кричит не в себе:

— Перед Казанской клянись! Клянись, стерва ты эдакая! Клянись, что не путалась ты, поганка, шлюха!

А та вся встрепанная, плачет, и крестится, и дрожит. И покатилась в истерике.

— Замучили меня, истерзали! А кто ее терзал? Ей же все готовое, все… А мать опять к ней:

— Клянись своей смертью, клянись! Ногами тебя затопчу! Славили чтобы нас за тебя? Кому ты нужна трепаная?

Но тогда я это безобразие устранил. Лушу в комнату запер и Наташке все объяснил. Утихла она и ко мне на шею кинулась.

— Папаша, я не знала… Он мне понравился… А Луша за дверью кричит:

— Я тебе понравлюсь! Я тебе, дармоедке, все косы оборву! На цепь тебя закую!..

А тут вскорости заявился Колюшка. Мать к нему с жалобами:

— Порадуйся, как твоя сестра с офицерами на извозчиках катается…

Не понял он ничего, побелел только. Но как все узнал, увел Наташу в комнатку жильцовскую и стал с ней говорить. И потом свел нас всех и помирил. И такой он стал неспокойный и тревожный и не обедал совсем. Спросил его, — что же, не вернутся? стало быть, можно и сдавать? А он так резко:

— Сдавайте!.. И задумался. А Луша мне:

— Это он по той так скучает. И хорошо, что уехали… А лучше бы совсем не приезжали…

XIV

И был у нас тот вечер как на похоронах. Наташка за ширмочки забилась. Колюшка в жильцовской засел, а Черепахин на каток с трубой пошел, и скрипач ушел в свой кинематограф. И в ресторан я не пошел после такого расстройства. Прилегли мы с Лушей отдохнуть. И уж часов семь было, всполошила меня Луша:

— Дым у нас в квартире, пожар!.. Вскочил я — полна квартира дыма, лампы не видать. В жильцовскую комнату кинулся, а там Колюшка мечется.

— Лампу, — говорит, — оправлял и спичку в угол бросил, на бумаги. Я в печку сгреб, а трубу забыл открыть.

И вдруг звонок. Колюшка отпирать кинулся, пошептался с кем-то в темноте, схватил пальто и — марш. Что такое? Не пойму ничего, как представление какое весь день. А Луша мне все свое:

— Что-то они это путают, сдается мне… Может, она с тем-то разошлась, а для отводу с квартиры перебралась…

Плетет неведомо что. Через полчаса Колюшка заявился.

— Что, — говорю, — у тебя за маскарад?

Васиков будто приходил на вечер звать, но он только его проводил и отказался., И такая меня тоска забрала, согнал я всех своих и Наташку из темноты вытащил.

— Что вы, — говорю, — как чумовые какие' по норам сидите?

Послал за орехами, сели в короли играть, силой заставил, а то уныние. Только и радостного, что бумаги прибыль дали. Нарочно Наташку в короли провел — нет! Надутые все и взятки пропускают. А Луша Колюшку пытать про жиличку:

— Без жилички своей скучаешь?.. Что смотришь-то! Шваркнул он карты и ушел. И опять все расклеилось. И ужинать не стал. А как стал я спать ложиться, подходит и говорит:

— Вы, пожалуйста, никому не сказывайте, что я жильцовское имущество возил.

— Почему такое — не говорить?

— А потому, что сейчас очень полиция следит и не дозволяет распространять хорошие сочинения… Могут быть неприятности… И вообще лучше ничего не говорите.

— Да кому мне говорить-то? Очень кому нужно!

— Ну, это другое дело… А я вас предупреждаю. Так меня запутал,