И статья о том, что крестьянин должен быть свободен и владеть собственной землей (пусть даже эти реформы предполагались как очень постепенные), была напечатана.

Но почему Екатерина действовала осторожно, почему старалась остаться в тени и высказывалась чужими устами? Все-таки, согласитесь, это странно: самодержавная царица в обсуждении важнейшего общественного и государственного вопроса действует тайком, исподтишка, через других проводя нужную ей линию. И даже высказаться не смеет?

Между тем еще до создания Вольного экономического общества Екатерина сделала еще одну попытку поднять крестьянский вопрос, уже более практическую, хотя и не менее осторожную.

Известно, что русские царицы в Древней Руси сидели по теремам и, только начиная с Петра, стали показываться народу в торжественных церемониях и танцевать на балах. Но по стране они не ездили, даже когда становились самодержавными. Шальные елизаветинские тройки нигде не останавливались, а императрица Анна и вовсе с места не сдвигалась.

Екатерина ездила по стране как управляющий, «глаз хозяина коня кормит», – объясняла она эти свои инспекционные поездки. Ей нужно было знать, как живет страна, да и любопытно было это – ехать и смотреть. Ее знаменитое путешествие по Волге было очень полезно – долго шла вниз по реке царская баржа, останавливалась в приволжских городах, которые императрица внимательно осматривала. Ее поездка в Крым и вовсе стала событием (если верить Гоголю, даже временной вехой: это, говорили, было тогда, когда матушка Екатерина ездила в Крым).

Самой первой была ее поездка в Прибалтику (1764 г.) – о ней у нас ничего не знают, а историки если и упоминают, то вскользь.

Почему вдруг императрица, впервые двинувшись в сравнительно дальнюю поездку, начала с Лифляндии, какой в том был смысл? И почему, объезжая эту небольшую территорию, она была так активна и так требовательна? Или, напротив, так заботлива? Екатерина ездила по этому краю, принимала крестьянские жалобы, видела, что нищета крайняя, повинности крестьянские ничем не определены, наказания безмерно жестоки. Каковы были ее выводы, видно из речи, с которой обратился к местному ландтагу губернатор Риги Браун. «Ее императорское Величество, – говорил он, – из жалоб, ей принесенных, с неудовольствием узнала, а при приезде и сама заметила, в каком великом угнетении живет лифляндское крестьянство, решила оказать ему помощь и особенно положить границы тиранской жестокости и необузданному деспотизму (таковы были собственные выражения нашей великой императрицы), тем более что таким образом наносится ущерб не только общему благу, но и верховному праву короны». Главное зло заключается в том, продолжал губернатор, явно излагая точку зрения Екатерины, что «у крестьян нет собственности, даже и на то, что они приобретают своим потом и кровью», поэтому им должно быть предоставлено «право собственности на движимое имущество, повинности должны быть определены и соразмерны с количеством земли в их пользовании».

Императрица хочет положить предел помещичьей тирании, ввести крепостнические отношения в некие правовые рамки, ограничить торговлю людьми – нельзя при продаже крепостных разлучать семьи, нельзя продавать людей за границу.

По поводу требований императрицы в ландтаге были долгие прения, но в конце концов он, по-видимому, решил, что лучше самим провести кое-какие преобразования и послабления, чем сталкиваться с правительством, которое может предписать более жесткие правила, и потому ввел некоторые ограничения помещичьего произвола. Были определены повинности (важное достижение), было установлено число ударов при телесных наказаниях (ныне читать об этом странно, но тогда от числа ударов зависела жизнь). И еще: если распоряжения помещика станут расходиться с данным постановлением ландтага, крестьяне обязаны их выполнить, но имеют право жаловаться властям. Как видим, Екатерина, явившись в Прибалтику, нагнала тут страху и кое-чего добилась. Но почему же все-таки в своем стремлении как-то защитить крестьян она начала именно здесь?

Лифляндия была территорией особой судьбы. Населявшие ее ливы с XII века стали объектом немецкой колонизации, христианскую веру получили из рук немцев, которые крестили их огнем и мечом. Немцы же и основали на землях ливов рыцарский союз, который с течением времени превратился в знаменитый Ливонский орден. Он был подчинен непосредственно Риму, местные немецкие власти были ставленниками германского императора, в ходе непрестанной и ожесточенной борьбы обе стороны обращаются к иностранным государям. Усиливалось лифляндское дворянство, крепли города, на этой основе создались ландтаги, органы сословного представительства, но лифляндской государственности не суждено было окрепнуть, страна стояла на юру, на ветру, на перекрестке дорог, где встретились интересы разных государств – тут и Польша, и Россия, и Дания, и Швеция.

В ходе Ливонской войны (вторая половина XVI века) Лифляндия оказалась во власти Польши. В начале XVII перешла под власть Швеции – то было время, когда благосостояние страны увеличивалось, повышался ее культурный уровень (открытие школ, основание знаменитого Дерптского университета); было улучшено положение крестьян. В результате петровских завоеваний Лифляндия вошла в Российскую империю, в связи с чем тут и началось наступление на крестьянскую свободу.

Да, в составе Российской империи Лифляндия находилась в особо подчиненном положении, здесь императрица могла быть жесткой, могла требовать, не боясь, что в ответ поднимется один из гвардейских полков, чтоб потребовать ее замены на Ивана Антоновича или ее собственного сына Павла. У «остзейских баронов» не могло быть социальной опоры в массе российского дворянства, и потому они были куда более зависимы от императорской власти. Вот почему Екатерина решила начать с Прибалтики, именно тут вступиться за крестьян, тут поставить вопрос об их собственности, их повинностях, о жестоком с ними обращении.

В России она на подобное не отваживалась, в России она была совсем другой – весьма покладистой и уступчивой. Создается впечатление, будто та, что приезжала в Прибалтику, и та, что пребывала в Петербурге, – это две разные императрицы. На самом деле была одна, умная и осторожная.

Так, может быть, ее неоднократные заявления, что крестьяне должны быть усмирены силой оружия, тоже были тактическим ходом – показать дворянству, что она строга, когда дело доходит до защиты его интересов, и готова даже на пролитие крови? Может быть, отсюда и возник этот феномен – пушки, которые не стреляют? Не знаю, мне остается только повторить: вопрос не изучен и нуждается в очень серьезном исследовании.

* * *

Она вставала часов в пять-шесть, прислугу не будила, сама растапливала печку, сама варила кофе и садилась работать. До прихода статс-секретарей в ее распоряжении было три-четыре часа сладостной работы. Но были еще и вечера. В одном из своих писем она говорит, что проводит вечера с генералом Бецким.

В Записках Екатерины о первых годах ее пребывания в России он упоминается, но редко и всегда рядом с принцессой Иоганной Елизаветой, ее матерью, с которой у него была связь; еще при жизни Екатерины ходили слухи, будто истинным ее отцом был не принц Ангальт-Цербстский, а Иван Бецкой. Эту версию нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть, ее делает вероятной несомненное сходство, которое нетрудно увидеть на их портретах. Вопрос остается открытым, зато мы можем констатировать непреложный факт: Екатерина и Бецкой – ей за тридцать, ему под пятьдесят – проводили вместе вечера. Он читал ей вслух, она вязала. Но читали тут премудрые книги, а в такт вязанию вывязывались планы необыкновенных преобразований (об этом позже).