В пути, ближе к Туле, эта пара опять появляется у нас в купе. Говорят о том, что в Козловой Засеке курьерскому останавливаться нет положенья, и они не уверены, скажет ли обер-кондуктор машинисту вовремя придержать у Толстых.

…Потом они прощаются и уходят в свой вагон. Немного спустя летящую насыпь берут разом в тормоза. Мелькают берёзы. Во весь раскат полотна сопят и сталкиваются тарели сцеплений. Из вихря певучего песку облегчённо вырывается кучевое небо. Полуповоротом от рощи, распластываясь в русской, к высадившимся подпархивает порожняя пара пристяжкой. Мгновенно волнующая, как выстрел, тишина разъезда, ничего о нас не ведающего. Нам тут не стоять. Нам машут на прощанье платками. Мы отвечаем. Ещё видно, как их подсаживает ямщик. Вот, отдав барыне фартук, он привстал, краснорукавый, чтобы поправить кушак и подобрать под себя длинные полы поддёвки. Сейчас он тронет. В это время нас подхватывает закругленье, и, медленно перевёртываясь, как прочитанная страница, полустанок скрывается из виду. Лицо и происшествие забываются, и, как можно предположить, навсегда».

Не навсегда. Публикуя в 1931 году свою «Охранную грамоту», Борис Пастернак посвятит книгу памяти Рильке. Ему же принадлежат и лучшие переводы Райнера.

И всё же причудливым образом именно любовь к России, которая их предельно сблизила, в конце концов разлучила их. Что-то вновь, как обычно, выталкивало Лу из ситуации, в которой ей грозила стабильность или пресный вкус счастливой развязки.

Леонид Пастернак.

Именно такие женщины порой способны раскачать творческого мужчину, словно колокол, до той опасной черты, за которой он начинает звенеть его дар обретает голос. И с этого момента в их отношения врывается солнечный ветер, который полощет их одежды и развевает волосы, но вместе с тем в них закрадывается тень опасности: эти отношения оборачиваются «балансированием на лезвии ножа».

Прошло двадцать лет с тех пор, как Лу покинула Россию, и хотя она регулярно здесь бывала, навещая в Петербурге семью, в этот раз она словно впервые увидела множество вещей.

Рильке — рисунок Л. Пастернака.

Этой свежестью и остротой впечатлений она была обязана своему товарищу по путешествию. Удивление и в то же время уважение вызвало у неё восхищённое, порою просто набожное отношение Рильке к пейзажу и к людям. Даже зная его склонность к экзальтации, она не могла не поддаться силе его восприятия.

И всё же эти впечатления имели для них совершенно разное значение. Лу переживала это путешествие, совпавшее по времени с её поздней женской зрелостью, как свой возврат к юности, к истокам, к реальности. В её дневнике появляются столь незнакомые ей раньше желания покоя и уединения.

«Я хотела бы остаться здесь навсегда», — записывает она и добавляет поэтическую импровизацию, которая начинается словами: «Родина моя, которую я столь надолго забросила», — и заканчивается так: «Россию слепил ребёнок и положил к ногам Бога».

И даже когда в 1923 году, после того как революция прервёт все её связи с семьёй и с родиной, выйдет её роман «Родинка», она, посвятив его Анне Фрейд («той, которой я хотела рассказать о том, что любила больше всего»), скажет там: «Не удаляй из своей души его, вселенского жителя, кочевника, ребёнка твоей далёкой Родины».

Поначалу Лу, прорабатывая с Райнером материал их уроков, восхищалась тем, как потрясающе чётко он накапливал в памяти сведения, с которыми впервые сталкивалось его сознание. Однако в стремлении всё запомнить он отбирал понятия и факты, наиболее близкие ему, и эта метода в конечном итоге приводила к возникновению достаточно идеализированного образа России, что, помимо воли, её слегка раздражало, ведь, по большому счёту, он и к ней относился с таким же безоглядным восхищением, так что Лу начинало казаться, что он попросту переносит на Россию свою любовь к ней.

Это вызывало у неё некоторую досаду: она полагала, что когда его чувство к ней перегорит, тогда и Россия в его поэтическом воображении останется просто одним из эпизодов.

Она ошибалась — она не сумела оценить по достоинству чувство Рильке. Он навсегда останется предан этой культуре. В последние дни его жизни с ним будет его русская секретарша, и даже хвастаясь в письме к ней (в августе 1903 года) таким большим приобретением, как близость к Родену, он добавит:

«То, что Россия — моя отчизна, это факт, принадлежащий к той великой и тайной благодати, которая позволяет мне жить, но мои попытки добраться туда посредством путешествий, книг и людей заканчиваются ничем и являются, скорее, отступлением, а не приближением. Мои усилия — словно передвижение улитки, но однако случаются минуты, когда эта несказанно далёкая цель повторяется во мне, будто в близком зеркале».

Порою экзальтация и поклонение Рильке казались ей преувеличенными и даже нездоровыми. Всё же ещё киевские две недели оба переживают под общим знаком какого-то чудесного опьянения, тем более что, приехав на эту землю, они вновь попали в весну — из-за разницы календарей. Вот как Лу описала встречу Рильке с Киевом в своём дневнике:

«… он стоял, и взгляд его плыл над Киевом. Сегодня я лучше знаю и чувствую, что он тогда видел, о чём думал, о чём мечтал в расцвете своей молодости… Его глаза блуждали долиной, которая лежала перед нами в красноватом тумане от садящегося солнца. Словно под охраной киевских высот, увенчанных золотом таинственно сияющих куполов, под небом в бледных звёздах, лежала невыразимая грусть… Но правдивая юность пела в его взгляде… его готовность к борьбе, к жертве, к боли, его тоска вместе с вечером стелилась над киевской землёй, чтобы пылко обнять её: „Научи меня твоей песне, научи меня твоему страданию!“»

Траекторию своей судьбы Рильке проводил через две символические для него точки, через два города-мифа Париж и Киев. Париж стал основанием «моей воли к изображению, моей жажды самовыражения», а Киев — «основой тех моих впечатлений и переживаний, которые безусловно пояснили мне мир».

Однако Париж всегда имел для него привкус буржуазного урбанизма, он был городом отчуждения людей. О боли, которую причинял ему этот город, буквально кричат его парижские письма к Лу.

Впрочем, и первым впечатлением от Киева было глубокое разочарование, вызванное ощущением «европейскости» города, который показался ему похожим на Париж и Рим. Но достаточно было нескольких дней — и пришла влюблённость. И когда Лу и Райнер любовались панорамой над Днепром, он признался ей, что у него возник план переселиться сюда навсегда, ибо этот город «близок к Богу, святой город, где Россия сотнями церковных колоколов рассказала о себе миру».

Но самое сильное впечатление на Рильке и Лу произвели пещеры, где они успели побывать во время своего киевского визита несколько раз и с паломниками, и в одиночку. Рильке записал в своем дневнике: