Старцев рассмеялся.

– Дело в том, что такая вещь не имеет цены, – сказал он. – Но уж если вы хотите… на дивизию или, может быть, корпус хватило бы…

После этого Бушкин попросил брошь и долго вглядывался в нее, словно стараясь разгадать какую-то тайну. Крутил головой.

– Надо же, до чего додумалась буржуазия, – сказал он. – Загнали человеческий труд в малюсенькую вещь, замуровали… Нет, коммунизм, конечно, такое издевательство отменит.

Старцев еще несколько часов изучал драгоценности и делал примерную оценку, расписывал караты, способы огранки бриллиантов, их чистоту, изучал сколы, царапины. Оказалось в шкатулке и немало бриллиантов россыпью, видимо выковырянных из каких-то неизвестных изделий для удобства перевозки и сокрытия. Рибопьеры понимали толк в настоящих камнях: ни одного страза не попало в сокровищницу. Магниевый карандаш не оставил ни единой серебряной полосочки на подозрительных камешках.

Иван Платонович победно обвел взглядом всех, кто с вниманием и почтительностью следил за его действиями.

– Даже если бы эти сокровища были единственными в нашем путешествии, – сказал он, – то и в этом случае оно имело бы смысл.

– Специалист… – прошептал чекист с сабельным шрамом. И тихо, на ухо, спросил у Бушкина: – В заложниках держите? Не сопрет, часом?

Бушкин усмехнулся и так же тихо ответил:

– Старый большевик, преданнейший партии товарищ.

Чекист в удивлении заморгал нетронутым глазом. Потом под копирку составляли опись. Копию оставили изюмским. Старцев удивился, что уездные чекисты так легко доверились им. Но «сабельный» уже из соседнего кабинета созвонился с Харьковом, проверил, кто, да что, да как выглядит; особенно долго расспрашивал о профессоре, полагая в нем чуждый элемент.

Ночь провели в городке: кто же пускается в такую дорогу в сумерках. Здесь, на Изюмском шляху, каждая коряга, и та в грабители просится. Утром, попив молока, тронулись в путь. На этот раз ехали без единого слова, лошадьми правили Михаленко и Старцев, все остальные, сняв оружие с предохранителей, вглядывались в чащобу. Шамраченков, отодвинув Бушкина, присел возле пулемета, похлопал его по кожуху:

– Привычный агрегат. Два года в германскую на своем горбе таскал.

Ехали тихо, и эта тишина даже как-то всех разморила, успокоила. Правда, один раз, когда уже стали редеть деревья и вдали начал открываться степной простор, они насторожились. Их неслышно догнала кавалькада из нескольких бричек.

Едва из-за деревьев открылись чекистские повозки, в бричках засуетились. Послышалась троистая музыка, свист, гиканье, взмыла нестройная, похоже, пьяная песня. Четыре брички – свадебный поезд – разукрашенные цветами и лентами, приближались к чекистам.

– Что-то не нравится мне эта свадьба, – сказал Шамраченков, ни к кому, однако, не оборачиваясь. – Может, проверим, что к чему?

– Не стоит, – сказал Старцев. – Слишком важное у нас дело, чтобы на мелочах время терять.

А свадебный поезд уже поравнялся с ними. Белые от мела гуляки были изрядно навеселе и строили чекистам веселые рожи. Они, похоже, только что выскочили из какого-то близлежащего села. Вырвавшись вперед, они еще долго что-то кричали чекистам, кривлялись и хохотали. Лишь один крупно подгулявший участник этой свадьбы уже не принимал участия в общем веселье и валялся на дне брички, прикрытый от пыли какой-то рогожкой.

– Вот бесовы дети, – сказал Михаленко. – Уборка на носу, а у них веселье…

– Жениться – не цепом махать, – хохотнул Бушкин. – Дело простое: свободные граждане! У нас все мореманы перед выездом из Питера переженились. Приехали на Украину – опять свадьбы, по второму разу. А кто и по третьему. Все равно – сегодня ты живой, а завтра… Один толковый товарищ пояснил: поминок много, а мы их свадьбами – как козырным тузом… Бьют людей – а мы детей поболее… В самую точку.

Лес кончился, вздохнули посвободнее. Можно сказать, дом, в смысле – поезд, уже рядом: добрались без приключений, без пальбы.

Не знал ни Старцев, ни сидевшие рядом чекисты, что в одной из бричек, под видом пьяного, прикрытого рогожкой, провезли связанного по рукам и ногам, с кляпом во рту полномочного комиссара ЧК Павла Кольцова. Впрочем, если бы даже и знали, неизвестно, было бы это лучше для них. Махновцев ехало не меньше двадцати, да и невеста, вся разукрашенная двумя дюжинами монист, была совсем не дивчиной, а переодетым любимцем Махно Мишкой Черниговским, который бросал гранаты с той же скоростью, с какой лузгал семечки.

С началом военных действий жизнь на Херсонесском маяке круто изменилась. Помимо смотрителя маяка Одинцова и Юры здесь поселились еще четверо солдат. В их обязанности входило утром и вечером обходить дозором весь плоский каменистый полуостров, начиная от маяка и до того узкого перешейка, где Казачья бухта глубоко врезается в мыс, едва не превращая кусочек земли вместе с маяком в остров. Когда налетал теплый «юговик», казалось, что волны вот-вот перекатятся через перемычку и смоют ее, и тогда маяк вместе с поросшим колючим кустарником клочком земли оторвется от всего Крыма и поплывет в море.

Подпольщики перестали бывать на маяке. Многие были арестованы и уже расстреляны, остальные притихли, выжидая события и надеясь на лучшие времена. Фролов уехал в Стамбул. Лишь Семен Красильников ухитрился достать где-то документы инспектора порта и ночной пропуск и время от времени появлялся на маяке. Он весело здоровался с солдатами, поднимался на самую верхотуру маяка, на «девятый этаж», где вспыхивали горелки, что-то там крутил, подправлял (или делал вид, что крутит и подправляет) и при этом сообщал сопровождавшему его Одинцову самые последние новости.

А потом Красильников исчез. Юра знал, что обычно Семен Алексеевич приходит по вторникам и пятницам, но прошла уже неделя, пошла вторая, а он на маяке не появлялся.

Ожидая Красильникова, который сейчас как бы заменял отца, Юра все больше привязывался к немногословному, суровому Федору Петровичу. Ему нравилось, как ловко и умело обращается тот с сетями, знает, где и когда «посыпать» их, чтобы не остаться без улова. Юра и сам уже научился, как заправский рыбак, в любую погоду управлять лодкой, перебирать и ставить сети, выпутывать из них рыбу и даже латать.

Глядя на порезанные бечевками, изъеденные солью руки Юры, на то, как ловко он стал управляться с рыбацкими снастями, Федор Петрович одобрительно сказал:

– Умеешь. Это пригодится. Что умеешь, за спиной не носишь.

Юра решил тогда, что самое время порасспросить у Одинцова о Семене Алексеевиче, где он, почему не приходит, не случилось ли что с ним?

Федор Петрович сердито нахмурился и ничего не ответил. Лишь к вечеру, когда они вытряхнули из сетей водоросли и развесили их сушить, он, присев на камень и закурив самокрутку, сказал:

– Что тебе положено, Юрий, то будешь знать. – И, подумав, как-то многозначительно добавил: – Придет, придет твой Семен Алексеевич. Даст Бог, с хорошими новостями.