Паренек поднимает взгляд. Его мышиные глазки впиваются в мое лицо. Он пытается меня вспомнить.

Джош Берроуз, мальчишка, теперь уже юноша, которому я от всей души желала завалить вступительные, побыстрее обзавестись лысиной и прожить всю жизнь в окружении кошек. Все эти годы я боролась с искушением узнать, как у него дела, в какого психопата он вырос.

– Чем я могу вам помочь? – спрашивает он с притворной вежливостью, делая вид, что не узнает меня.

– Помнишь мою дочь? – говорю я.

Он почесывает рябую щеку:

– Простите, не припоминаю. Мы вместе учились?

– Она ушла из школы из-за тебя. – Я говорю тихо, чтобы ему пришлось придвинуться поближе.

Джош Берроуз озадаченно щурится. Так и знала, что он вырастет непроходимым тупицей.

Я вздыхаю от досады:

– Просто скажи мне, где лежит фарш.

– Это девятый ряд, – с улыбкой говорит он, радуясь, что у него наконец-то есть ответ. – Хорошего дня.

Закатив глаза, я ухожу с тележкой в направлении девятого ряда.

В тот мартовский день – Роуз Голд училась в начальной школе – я в кои-то веки позволила себе расслабиться. Кажется, я почти закончила кроссворд, когда мне позвонили из школы и попросили поскорее приехать: «Роуз Голд в порядке, но ей нехорошо». Все те два года, что она ходила в школу, они всегда начинали с этой фразы. «Если ей нехорошо, то она не в порядке!» – так и хотелось рявкнуть мне.

Я примчалась в школу и увидела, что Роуз Голд хватает воздух ртом, заливаясь слезами. В руках она держала свой парик, измазанный в грязи. Роуз Голд сжимала в кулачках испачканные золотые локоны, ее бритая голова была выставлена на всеобщее обозрение.

– Мне больно, мамочка, – пожаловалась Роуз Голд, прижимая парик к груди.

Я заметила у нее на коленях ссадины, заклеенные лейкопластырем. Утром никаких ссадин не было.

– Что у тебя болит, милая? – спросила я и притянула ее к себе. Вопрос был риторическим, я просто тянула время. Разумеется, у нее болело все: грудь, легкие, живот, голова. Если в каком-нибудь месте боль ослабевала, то другой орган перетягивал ее на себя, и пламя разгоралось снова. Боль никогда не уходила, менялась лишь интенсивность. С моей дочерью всегда было тяжело. Она отнимала у меня все силы.

Роуз Голд помотала головой, отказываясь отвечать. Сотрудники школы попросили меня сесть и поговорить с ними, но я проигнорировала просьбу. Я отнесла Роуз Голд в наш старый, видавший виды фургон, прижимая ее к груди, как младенца, пристегнула на заднем сиденье и вставила ключ в замок зажигания. По пути домой на мою малышку в зеркале заднего вида я смотрела чаще, чем на дорогу. Роуз Голд молчала, уставившись в окно.

Я загнала машину в гараж, заглушила мотор и минуту просто сидела, прижав затылок к подголовнику. Прикрыв глаза, я представила, как закончу разгадывать кроссворд и поведу дочь гулять в парк, как она побежит кататься с горки вперед головой, а я буду наблюдать за ней и подбадривать ее.

– Милая, почему твой парик испачкался? – спросила я. Внутри все оборвалось: я уже знала, какой будет ответ.

У меня за спиной Роуз Голд зашептала:

– На перемене Джош Берроуз сказал, что у меня ненастоящие волосы, и стянул с меня парик, чтобы всем это доказать. А потом они с другими мальчишками начали бросать его, и я не смогла его поймать, и он упал в грязь. Я хотела его поднять, но Джош толкнул меня, и я тоже упала в грязь. А потом они начали пихать землю мне в рот. Сказали, что она такого же цвета, как мои зубы. – Одинокая слезинка скатилась по ее щеке. – Мамочка, а что такое вши?

Джош Берроуз и его прихвостни уже несколько месяцев издевались над Роуз Голд: проливали кетчуп ей на одежду, подкладывали дохлых жуков в рюкзак, придумывали гадкие прозвища, которые подхватывали все вокруг. Но физическую боль они причинили ей впервые. С тех пор я каждый день желала этим мальчишкам тысячу раз умереть мучительной смертью. То, что Джошу тогда было семь лет, для меня не имело значения.

Я пыталась научить свою дочь защищаться, но, учитывая все ее недуги, она все равно была легкой мишенью. Я не совсем понимала, что делать в такой ситуации: в школе я была популярной, поскольку училась на отлично и с раннего детства освоила самоиронию. Роуз Голд оказалась слишком чувствительной, чтобы отшучиваться от насмешек.

Я разжала кулаки.

– У тебя чудесные волосы, милая. И никаких вшей у тебя нет. Это Джош Берроуз вшивый. – Несомненно, не следовало подавать ей плохой пример, но все мы люди.

Мой отец учил меня ценить практичность. Нет смысла слушать жалобы, если не можешь решить проблему. А я могла решить проблемы дочери. И мне ужасно хотелось ей помочь.

– А что, если ты больше не будешь ходить в школу? Хочешь, чтобы мамочка стала твоей новой учительницей?

Роуз Голд помедлила. На прошлой неделе она говорила, что ей очень нравится их учительница, и еще часто упоминала какую-то девочку из класса. Может, пока они и дружат, но долго ли та будет оставаться на ее стороне? Такие перемены облегчили бы жизнь нам обеим. Я бы успевала учить ее, пока мы сидим в очереди в больнице. Тогда в походах к врачу появилось бы что-то интересное, и Роуз Голд перестала бы бояться. Главное, чтобы чеки приходили каждый месяц, тогда у нас все получится.

Роуз Голд сняла очки с прозрачной оправой и протерла их краем своей футболки с изображением цыпленка Твити. Этот жест всегда вызывал у меня улыбку: такой взрослый жест для малышки. Я даже полюбила эти очки. Без них ее глаза напоминали бусинки, и мне казалось, что без оправы, которая держит их на месте, они просто куда-нибудь укатятся.

– Ну, что думаешь? – спросила я.

Роуз Голд надела очки и посмотрела на меня:

– А перемены у нас будут?

Мое сердце переполнилось нежностью, когда я попыталась представить, как она проводила перемены все эти два года. Я представила себе, как Роуз Голд стоит в сторонке, пока остальные играют. Она быстро начинала задыхаться от всей этой беготни.

Я подняла подбородок повыше, чтобы чувствовать себя увереннее.

– Конечно, будут, милая. Сделаем две большие перемены в день, что скажешь?

Роуз Голд кивнула и отстегнула ремень. Я надеялась, что Джош Берроуз и его прихвостни уже начали стираться из ее памяти. Супермама снова спасла ситуацию.

Вернувшись из мысленного путешествия в прошлое и положив в тележку последние продукты из моего списка, я отправляюсь к кассам. Открыта только одна, и около нее выстроилась очередь из четырех человек. Юная кассирша пробивает товары медленно. Я занимаю место в конце очереди.

Прямо передо мной стоит очень высокий мужчина, худой как жердь. В Дэдвике, насколько я знаю, есть только один человек ростом под два метра. Мужчина вдруг оборачивается, как будто услышав мои мысли, и я оказываюсь лицом к лицу с Томом Беханом. Он удивлен моим появлением, а я – тем, что у Тома нет усов.