Из описания историка видно, что ливийцы составляли угнетенную группу населения без каких-либо политических прав. Нигде нет описания случая, когда ливийцу доверяли представлять органы административного управления или командовать армией. «Полукровки» ливийцы-финикийцы, скорее всего, составляли ядро населения в колониях, но из этого может следовать, что и они не имели прав граждан Карфагена[38].

Известен всего один случай, когда представитель этой народности был облечен властью, да и то не по распоряжению властей Карфагена. Речь идет о командире, направленном Ганнибалом на Сицилию после падения Сиракуз. Полибий называет его «ливиец Миттинус»[39].

Но из более подробного описания, данного Ливием, следует, что на самом деле этот человек является представителем ливийско-финикийской группы населения[40].

Там же говорится и о том явном нежелании подчиняться этому офицеру-полукровке, которое выразили карфагенские командиры на острове.

Что же касается состава армии, ясно видно, что, несмотря на стремление расширять свою империю и на то, что некоторые представители правящих кланов стали полководцами, карфагеняне как народ были совсем не воинственны. Поскольку они всегда могли нанять наемников, которые сражались за них, карфагеняне не испытывали особого желания посвятить себя утомительным военным упражнениям. Они постоянно выражали недовольство против военной службы, считая ее потерей ценного времени.

Как отмечает Мишле, «жизнь предприимчивого торговца карфагенянина была слишком ценной для того, чтобы подвергать ее риску, пока вместо него можно было выставить варвара из Испании или Галлии. В Карфагене понимали это, здесь жизнь представителя любого народа можно было оценить в денежных единицах. Грек стоил дороже, чем выходец из Кампании, а тот, в свою очередь, ценился дороже, чем галл или испанец. Когда был установлен единый тариф на кровь, Карфаген стал вести войны подобно тому, как осуществляются операции в торговле. Он ввязывался в новые войны в надежде получить новые рудники или открыть новые рынки для экспорта своих товаров. В одной войне он мог позволить себе нанять армию из 50 тыс. наемников, в другой бывало и больше. Если прибыли оправдывали вложения денег, то не было места сожалениям о расточительно истраченных капиталах. Чем больше были прибыли, тем больше можно было набрать армию для последующих походов. И так продолжалось раз от разу»[41].

Во все времена армии, состоявшие из наемников, были одинаково опасны как для противника, так и для самих нанимателей. Известен по крайней мере один случай, когда между Первой и Второй Пунической войнами Карфаген стоял на грани гибели из-за вспыхнувшего в войсках восстания. Вероятно, подобное периодически повторялось время от времени. Вероятно, в этом и крылась причина относительной слабости Карфагена во времена похода афинян против Сиракуз. Настолько отличался тот период от времен карфагенских экспедиций на Гелона (тиран Сиракуз, разгромивший карфагенян при Гимере в 480 г. до н. э. – Ред.) (на пятьдесят лет ранее) или Дионисия (который бился с Карфагеном позже). (Дионисий, фактический правитель (стратег-автократор) Сиракуз с 405 г. до н. э., когда сиракузцы терпели поражение от карфагенян, вел с ними войны до конца жизни (367 г. до н. э.), снова отбив у Карфагена две трети Сицилии. – Ред.) Если же рассмотреть армию Карфагена с точки зрения эффективности в бою, сразу же бросается в глаза то, что это сборище кондотьеров, часто не имеющее общей тактики и единого командования, не идет ни в какое сравнение с легионами Рима. Последние во времена Пунических войн комплектовались в основном из римских крестьян. Солдаты воспитывались в жесткой дисциплине, привыкли одерживать победы, на которые их вдохновляло чувство искреннего патриотизма (и стойко переносили неудачи. – Ред.). Это делает гений Ганнибала, сумевшего побеждать римскую армию, еще более выдающимся. Ведь ему удалось из имеющейся в его распоряжении плохо управляемой массы наемников создать отлично организованную силу, приучить ее к безоговорочному выполнению приказов командира. Солдаты Ганнибала были верны ему в дни поражений так же, как и во времена самых великих побед. За все время походов Ганнибала, в которых бывало разное, ни один из отрядов воинов под его командованием ни разу не поддался даже тени паники; в его армии не было ни одного случая мятежа или даже попытки поднять мятеж. И наконец, после пятнадцати лет войны в Италии солдаты последовали за своим полководцем в Африку к Заме «без страха и почти без надежды». И на этом злосчастном для карфагенян поле битвы старая гвардия непоколебимо стояла вокруг командира до тех пор, пока не подошли нумидийские союзники Сципиона и не нанесли удара во фланг и тыл. Тогда, окруженные превосходящими силами неприятеля, ветераны собственной кровью доказали преданность своему полководцу[42].

«Но если гений Ганнибала можно сравнить с гневом богов Гомера против Трои, бросившим против города неисчислимые орды греков, то храбрость и хладнокровие Гектора в борьбе с врагами родного города, которых поддерживали сверхъестественные силы, наверное, можно сравнить с неустрашимостью и благородством римской аристократии того времени. Если Ганнибал едва ли не затмевает собой остальной Карфаген, то Фабий, Марцелл, Клавдий Нерон и даже сам Сципион ничто в сравнении с духовной силой, мудростью и мощью Рима. Сенат, выразивший благодарность своему политическому противнику Теренцию Варрону после его поражения, чуть было не ставшего катастрофой (при Каннах в 216 г. до н. э. – Ред.), за то, что тот «не потерял присутствия духа, защищая государство». Сенат, посчитавший ниже собственного достоинства просить, упрекать или угрожать двенадцати римским колониям, отказавшимся предоставить рекрутов для армии в трудные для республики дни, более достоин восхищения, чем даже сам победитель в битве при Заме. Об этом следует помнить всегда, поскольку мы привыкли больше восхищаться величием одного человека, чем целого народа. И поскольку никто в Риме не выдерживает сравнения с Ганнибалом, мы про себя начинаем роптать, полагая, что победа в этом поединке досталась недостойному. На самом же деле нигде справедливость Божья не проявила себя так ярко, как в окончательном результате борьбы между Римом и Карфагеном. Очевидно то, что Ганнибал должен был потерпеть поражение, так как его победа означала бы поворот процесса мирового развития вспять. Ведь величие личности должно проявляться в том, что этот человек способствует формированию великого народа. И никому, даже такому человеку, как Ганнибал, не удавалось выполнить эту работу в течение одной жизни. Но на какое-то время ему удалось воодушевить нацию в едином порыве, ему посчастливилось стать проводником той искры, что пробежала между ним и народом. А после его ухода его народ стал подобен тому мертвому телу, которому в какой-то момент волшебной силой была подарена жизнь: когда колдовство рассеялось, тело вновь стало холодным и неподвижным. Тем же, кого печалят результаты битвы при Заме, следует перенестись на тридцать лет вперед, когда, повинуясь закону жизни, Ганнибал уже умер естественной смертью (он отравился в 183 г. до н. э. в Вифинии под угрозой выдачи римлянам. – Ред.), и попробовать представить себе, был ли способен отдаленный финикийский город Карфаген объединить народы греческой культуры или силой своих законов и государственного устройства связать варваров различных языков и даже рас в единую империю и подготовить их стать после распада этой империи свободными государствами сообщества христианской Европы»[43].