Мы опоздали на пятнадцать минут, лектор оглянулся, когда мы проскальзывали в аудиторию, староста с неохотой вычеркнула из журнала наше небытие. Мы сели с краю, где нашли свободные места. Я оглянулась. Он был здесь, в последнем ряду у стены. Он смотрел прямо на меня. Серьезным, внимательным взглядом. Я улыбнулась. Он поднял палец и погрозил мне. В перерыве я к нему пересела. Он строго велел мне надеть очки, чтобы я видела, что пишет лектор на доске. Я сказала, что всё равно не пойму. Он сказал, что ничего сложного нет, он объяснит, можно прямо сегодня, если у меня нет других планов. Я хотела сказать, как Пятачок, что до пятницы совершенно свободна. Но промолчала. А вдруг он никогда не видел этот мультфильм. Он мне казался совершенно особенным, исключительным, не как все.

Я оказалась в его комнате в этот же вечер, за той самой казенной дверью, на том самом тихом этаже. Из его окна тоже была видна Останкинская телебашня. Она и должна была быть видна, но мне почему-то казалось странным, что он смотрит на ту же самую башню, что и я. Правда, с чуть большей высоты. Но для башни это не имело значения. Для ее роста это было мнимостью, величиной, не принимавшейся в расчет.

По дороге из института он сказал, что не умеет ничего объяснять на голодный желудок. В булочной на Огородном проезде взяли его любимых булок, калорийных с изюмом и орехами, и шоколад для меня. Его комната оказалась меньше нашей, рассчитана только для двоих. Он сказал, что живет с аспирантом, аспирант хочет жениться, но девушка боится, что только из-за прописки, и не решается. Собственно, так оно и есть, хотя не только. Но роль прописки исключать нельзя из уравнения, иначе не сойдется.

– А ты бы женился из-за прописки? – я спросила.

– Возможно.

– В том доме, под крышей.

– В том доме – несомненно, не раздумывая.

– Даже на старухе?

– Отличный вариант, и ей недолго мучиться, и мне.

– На старой сморщенной старухе, которая видела Наполеона.

– Послушаю о Наполеоне.

– У нее склероз.

Чай он заварил в том самом большом чайнике, и я сказала, что была права, чайник притянул гостей, то есть меня. Пили из стаканов. Точно таких же граненых стаканов, из которых пили в булочных сладкий кофе с молоком. И он сказал, что стащил их именно из булочных, четыре стакана, один уже разбит. Во-первых, сэкономил денег, во-вторых, ему нравится пить из граненых стаканов. Ложки тоже были краденые, алюминиевые. Шелестела-хрустела серебряная фольга. Он сказал, что я измазалась в шоколаде, и попросил провести шоколадным пальцем по верхней губе, он хотел посмотреть, пойдут ли мне усы. Никогда, ни один человек не казался мне ближе. Мы сидели совсем рядом, и я вдруг мазнула шоколадным пальцем и по его верхней губе. Он растерялся. Молча стер шоколад ладонью, стер, конечно, не до конца, больше размазал. Буркнул: я сейчас – и ушел из комнаты большими шагами. Я подошла к зеркалу, увидела свои усы, я бы хотела, чтобы он их слизал. Смутилась от этой мысли, достала платок. В зеркале за моей спиной отражалась карта Москвы, она была разбита цветными фломастерами на квадраты, три были пронумерованы. Я спросила, не шпион ли он, когда он вернулся с чисто вымытым, серьезным лицом. Он сказал, что квадраты – отметки пешехода. Нумерует те, что исхожены. Без номеров те, что планирует исходить. И сказал, сдвигая к стене стаканы и шелестящую фольгу, что пора заняться делом, линейная алгебра нас ждет.

На меня он не смотрел. Вырвал из тетрадки лист. Произнес холодно:

– Рассмотрим неоднородную систему линейных уравнений.

Он объяснял слишком быстро, я не успевала. Он бросил на стол ручку и стал смотреть, как я читаю всё, что он успел уже написать. Он заметил вслух, что у меня шевелятся губы, когда я читаю. И добавил, что мозги, наверно, тоже шевелятся. Я попросила еще раз объяснить метод исключения.

– Не буду.

– Почему?

– Потому что это – элементарно. Элементарно и очевидно. Очевидные вещи пусть в детском саду дважды объясняют. Зачем ты вообще пошла сюда учиться? У тебя ноль способностей к математике.

Я растерялась, такая была неприязнь в его голосе.

– А ты зачем?

– Чтобы в армию не попасть.

– Но ты же не учишься, ты по Москве гуляешь.

– Не учусь, но знаю.

– И вылетишь после сессии.

– С какой стати? Я всё сдам.

– И вылетишь. За прогулы.

– Значит, мы вылетим вместе. Я за прогулы, а ты за глупость.

Я ушла.

Спустилась на третий этаж, там на площадке курил мужчина. Он дал мне сигарету и сказал, что лучше бы я бросала курить, это вредно. Я обещала. Он приехал к дочке на несколько дней. Хотел посмотреть, как она здесь. Сказал, что она стала совсем взрослой, раньше, когда она была маленькой, он был ей нужен, а сейчас нет, сейчас она его стесняется, и еще никогда он не чувствовал себя так одиноко, проживет еще как-нибудь оставшиеся два дня и вернется домой.

– Я бы женился на Валентине, – сказал он, – но как-то боязно.

Уж не знаю, почему он жил один и кто такая была эта Валентина. Не хотела знать и не спросила.

Ритка вернулась во втором часу ночи, по свидетельству фосфорных стрелок. Я лежала и смотрела в черное окно на красные огни нашей башни. Она за шкафом стягивала сапоги, пила из чайника воду.

– Вы ссоритесь? – спросила я.

– Бывает.

– Из-за чего?

– Вчера мне не понравился фильм. Яшка сказал, что не виноват, не он же его снял, я сказала, что его фильм был бы еще хуже, и объяснила почему, он разозлился. Наверно, полнолуние.

– Нет. Луна идет на убыль.

– Странно.

– А во второй раз вы уже целовались?

– Ну, почти, – Ритка вышла наконец из-за шкафа.

– Почти?

– Я вырвалась.

– Почему?

– Не знаю. Испугалась. Подумала, вдруг он заразный.

– Да ты что.

– Серьезно. Я потом целый день губы в зеркале рассматривала, не вскочило ли чего.

Она улеглась на свою койку, не раздеваясь, не разобрав постели. Повернула ко мне лицо.

– А ты чего не спишь?

– Думаю.

– «Что это? Жар любви? Жар неприязни?»

Я закрыла глаза. Поэт угадал. Откуда бы ему знать обо мне?

Спалось плохо, мешали огни башни и ход часов. И его презрение, которое я не умела забыть, и лишь презрение казалось мне в нем искренним, пока была эта ночь. Она шла медленно и тяжело, со скрипом. Казалось, что стоит разобрать часы и смазать механизм, их ход повеселеет, и мы проскочим ночь на фосфорных часах.