шире раскрыты чувства, чем меньше задерживающих моментов (например, предвзятой идеи), тем полнее восприятие и глубже обобщение. Здесь в особенности важна общая линия устремления, – угол зрения, воля к наблюдению, опыт. Процесс обобщения, то есть суммирования наблюденных явлений, происходит в подавляющем большинстве бессознательно. Это как бы подготовка перед моментом творчества. Это наиболее трудная и важная часть в общей работе художника. Здесь он растворен в потоке жизни, в коллективе, он – соучастник.

Когда наступает самый момент творчества, следы пережитых явлений кристаллизуются, как соль в тарелке. Процесс творчества происходит под могучим и стремительным действием силы, близкой к половой энергии. Вернее, это трансформированная половая энергия. К ней близки все творческие эмоции: мечтательность, одержимость, волевое устремление, жажда прикосновения, радость обладания, счастье сотворения. Это процесс глубоко личный, индивидуальный, своевольный. Но он составляет лишь часть общего процесса (наблюдения, собирания, переживания, обобщения), – всей затраты энергии, нужной для создания художественной ценности.

Понятно, что когда в XIX веке победоносная буржуазия предъявила права собственности на личность, художественное творчество стало характеризоваться именно этим индивидуальным процессом. Степень индивидуальности казалась мерилом искусства. Гипертрофия личности привела к эстетизму Гюисманса, Роденбаха и Уайльда и кончилась заумным языком.

На самом деле участие личности в создании художественной ценности не так велико, как это принято было думать. Дело будущего – оценить с научной точностью это участие. Но пока можно сказать, что в первом из названных мною процессов, то есть в наблюдении и суммировании явлений, индивидуальность, утвержденная личность скорее тормозит, чем помогает. Так наиболее яркие и художественные восприятия бывают в детстве, когда личность еще не утверждена и ребенок весь еще растворен среди явлений жизни. Так ко времени болезненной гипертрофии личности в искусстве (начало XX века) относится всеобщее измельчание искусства.

В отдалении истории личность художника исчезает, остается эпоха, включенная, как в кристалле, в его произведении. Художник становится неотделим от его эпохи.

Современным художникам предъявлено огромное требование – создать пролетарскую литературу, или, иными словами, включить в кристаллы искусства поток современности. Искусство массам – это общая формула того, что неминуемо должно произойти. Поток жизни ворвался в преддверие нового мира. Буржуазная цивилизация гибнет, как Атлантида.

Но идея всегда опережает исполнение. За восемь лет революции еще не создано пролетарского искусства. По этому поводу много было изломано перьев и много сказано кинжальных слов. Художников обвиняли в тайных пристрастиях к буржуазности, в нежелании понимать, что революция совершилась и возврата нет. Был поднят вопрос о личности в искусстве, – одни обрушивались на личность даже там, где ее участие необходимо, другие защищали ее права на утверждение даже там, где она вредит делу. Одно время можно было опасаться, что восторжествует формула: «Если зайца бить, он может спички зажигать». Это междоусобие окончилось резолюцией ЦК.

Как безусловно и неумолимо человечество пройдет через революцию пролетариата, так литература неотвратимо будет приближаться к массам. Но это процесс долгий и сложный. Здесь весь секрет в том художественном процессе, который я назвал первым, – в наблюдении и обобщении. Здесь зайцу битьем не поможешь. Художник должен стать органическим соучастником новой жизни.

На нас, русских писателей, падает особая ответственность.

Мы – первые.

Как Колумбы на утлых каравеллах, мы устремляемся по неизведанному морю к новой земле.

За нами пойдут океанские корабли.

Из пролетариата выйдут великие художники.

Но путь будет проложен нами.

Достижения в литературе с октября 17 г. по октябрь 25 г.*

Итоги подводить еще рано. Литература вся еще в начале поступательного движения. Но кое-какие начертания уже намечаются.

Когда схлынул поток скороспелых революционных рассказов, наметилось два основных пути: урбанический (городской), стремящийся к художественному оформлению рабочего класса, и деревенский, бытоописательный.

Опыт прошлого слишком велик, чтобы вновь повторять истины: жест рождает слово, слово – форму (стиль), форма предопределяет содержание. Задача писателя, заряженного определенным идеологическим содержанием, найти первооснову художественного произведения, то есть верный жест.

Вот этого как раз и нет за немногими исключениями в современной урбанической литературе: она идет не от жеста, вернее, жест взят не тот, не верный. И отсюда – неверный язык, стиль, чуждый пролетарскому читателю, сухая оголенность идеологии, общая надуманность всего произведения.

Недавно прочел деловое описание мастерской на заводе; оно начинается фразой: «Розовые пальцы рассвета обшаривали звонкую тишину токарной мастерской» и т. д. Откуда это? – подумалось мне. И вспомнил: «Фиолетовые руки на эмалевой стене полусонно чертят звуки в звонко звучной тишине» (Брюсов, девяностые годы).

Как это ни дико, – беллетристика заимствует язык у поэзии, да еще беллетристика с устремлением городским, производственным. Это все равно, как бы топить печь пламенными стихами Верхарна: – можно, но не следует.

Вместо сжатого, делового, активного, умного, живого языка, – каким он должен быть у современности, – берется орудие, не подходящее для производства. Стальной вал хотят обтачивать не резцом, а розой.

Лучше обстоит дело с деревенской литературой. Там есть такие мастера, как Пришвин, Шишков, Чапыгин, Соколов-Микитов. Очертания быта рельефнее и проще, чем в городе; заметнее контрасты и границы между новым и старым бытом; язык богаче, и нет оторванности между предметом и его словом.

Читатель в нашей крестьянской стране – пока что еще город. Деревня еще не читает художественной прозы. Деревенская литература пишется для города, и отсюда преобладание в ней описательной формы, ознакомительной. Деревенского романа еще нет. Он появится, когда появится коренной деревенский читатель литературы.

Два слова о революционной литературе. Невозможен более, непереносим какой-то – прочно установившийся – патологически половой подход к Революции, – «нутряной». Сокровищ Революции нельзя более разворовывать… Теплушки, вши, самогон, судорожное курение папирос, бабы, матерщина и прочее, и прочее, – все это было. Но это еще не революция. Это явления на ее поверхности, как багровые пятна и вздутые жилы на лице разгневанного человека.

Было бы плохо для писателя, если бы он стал описывать только красные пятна и вздутые жилы и стал бы уверять, что это и есть вся сущность разгневанного человека. А между тем, – увы, – это очень часто делается. Революцию одним «нутром» не понять и не охватить. Время начать изучать Революцию, – художнику стать историком и мыслителем. Задача огромная, – что и говорить, на ней много народа сорвется, быть может, – но другой задачи у нас и быть не может, когда перед глазами, перед лицом – громада Революции, застилающая небо.

Отдельно, как на образцовые примеры художественной прозы, могу указать на фельетоны Ларисы Рейснер и Зинаиды Рихтер (о Китае).

Писатель – критик – читатель*

Есть люди, которые отрицают значение и смысл критики. В этом есть