Неожиданность случилась в том, что Фавн пошел отнюдь не прочь от голубеющих на краю рощи камней, а, напротив, прямо к ним. Прямо на них, так оно вернее, – сказал про себя Тим и отчего‑то испугался. Беды в тех камнях не таилось вроде никакой, но все равно ему стало страшно. Потому что непонятно, зачем к ним идти? Стоят себе и стоят – это пока далеко, а подберись поближе, кто знает? Нет уж, за подмогу благодарствую, но довольно, кушали! Замедлил шаг. Вспомнил он и руку Лжерадетеля на своем плече, и мертвенный хлад, приключившийся от ее прикосновения. Хотя чего ему и терять‑то теперь? Через ВЫХОД он прошел, а как обратно попасть, да и пустят ли в то «обратно»? Как‑то все здесь не так. Очень нарочно, затейливо и обманчиво. «В этом мире все не то, чем поначалу кажется», – тут же вновь пришли на ум пророческие речи Фавна. А вдруг старик и прав? Будто бы он, Тим, сейчас во сне, и что снится ему, то и нужно проверять – явь или морок, или того и другого понемножку.

И вот когда подошли они к голубеющим во тьме холмам вплотную, когда уже – дотянись и коснись пальцами, если ты смел или безумен, вот тогда Тим и догадался сразу, будто резануло его. Это дом. Человеческий дом. И то постороннее в нем, что невиданной доселе формы. Все равно есть дверь – словно из цельного дерева вырезанная темная и теплая поверхность, как раз нужного размера. Стало быть, вершина тех холмов и будет крыша. А прозрачный камень, если думать и дальше по порядку, может быть, окна. Что дом от макушки до подножия человеческий, в том Тим нисколечко не усомнился. Зачем, к примеру, Радетелям крыша или проем входной, коли по небу они свободно парят и куда угодно в нем летают. И ни ливень им не страшен, ни град, потому что их обитель – превыше всех небес. Да разве почтут они за труд разогнать тучку дождевую или вьюгу снежную! Вот уж кому дом ни к чему. Тем паче с окнами, да с дверями, да еще мхами расцвеченный: неужто Радетели, ежели такие всемогущие, не захотят себе звезды с дальних небес собирать в украшение?

Фавн тем временем осторожно повернул здоровенную рукоять. Обычную дверную рукоять, что и в каждом поселковом домишке имеется. Разве непривычно искристого железа и вырезаны на ней узоры причудливые, будто бы фигура скалящегося в злобе зверя. Тим и в «Азбуке» такового не видывал. Хотя уж где‑где, а в ней на всякое сказочное зверье нагляделся. Помнил он и «льва рычащего», и как «слон пьет хоботом», но вот такой лютой шишковатой головы, утыканной колючками, с глубокими ноздрями и клыкастой пастью, из коей торчал собственный же хвост гада, нет, такого доселе он не видал.

– Фавн, а Фавн! – позвал он, едва тяжелая на вид, гладкая дверь начала приоткрываться. – Слышишь, старый, это чего? Или кто? – спросил он и указал на чудище, не выдержал все‑таки томления любопытства, хотя втайне изругал себя: ишь, нашел подходящее время, сейчас для досужих расспросов самый‑то раз!

Фавн замер на полдороге «отсюда‑туда», а дверь сама продолжала раскрываться, хотя и не держался уже старик за рукоять. Еще бы, решил, наверное, будто Тим с ума съехал, если лезет нынче с пустяками. Однако же не заругался, но и ответил не слишком‑то любезно: – Кто‑кто? Дракон‑уроборос! Ну? – последнее означало, мол, не задавай глупых вопросов. Или: легче тебе теперь от этого стало, что ли?

Не легче, это верно. Но от дальнейших расспросов Тим счел за лучшее воздержаться. Хотя не понял ничего, да и слово само толком не запомнил. Ракоброс какой‑то. Ну пусть. Только чего же он своим хвостищем давится? А Фавн уже вступил внутрь дома. Тим поспешил за ним. След в след, как велено. И черт с ним, с этим ракобросом. После разберется. Если будет на то отпущен срок.

Далеко зайти они не успели. Поблизости у входа на розовеющей, как майская сирень, стене загорелось небольшое окошко, будто в Зале Картин, но там громадина от пола до потолка, а туточки махонькое, ладошки с две в высоту и то едва будет. В окошке появилось лицо, неживое, а словно нарисованное с трех сторон в воздухе, хотя окошко‑то было плоское. Опять все не так, как кажется! – в сердцах про себя прикинул Тим, и также про себя ругнулся. Потом раздался дребезжащий, будто ворчливый голос, это‑то не в диковинку, таково и «колдун» лечебный разговаривает, и «домовой», когда его детишки не слушают.

– Вилла «Монада» приветствует вас от имени всех ее обитателей. Добро пожаловать! Я здешний смотритель и дворецкий Поллион. Как прикажете о вас доложить?

– Ага, стало быть, Поллион, – вовсе не смотрителю, а как бы невесть каким своим мыслям ответил Фавн. А потом неожиданно обратился к Тиму: – Ну‑ка, парень, дай мне свой ножик. Да побыстрее.

Тим и не думал возражать. Да и как иначе? В этом новом, призрачном мире Фавн был его единственной реальной надеждой, и уж кому‑кому, как не старику, знать лучше, что теперь делать. Он вытащил из‑за пояса саморез, протянул рукояткой вперед. А дальше… Что произошло дальше, вообще было неописуемо. Вместо ответа на дружелюбные приветственные слова этого игрушечного Поллиона из окошка Фавн взял, да и полоснул со всех сил по поверхности стены в том самом месте, где было улыбающееся неживое лицо. И виданное ли дело? С шелестящим, жутковатым скрежетом разъехались в разные стороны обвисшие куски картинки, полилась наружу ядовито пахнувшая, густая зеленая краска вперемешку с острыми, блестящими кусочками льдинок. И все. Голос пропал. Лицо в окошке тоже. Да и окошка уже как такового не было. Что же это Фавн наделал‑то? Испортил нужную в хозяйстве вещь, да еще чужую. Здешним обитателям неудобство и расстройство. И нарушение второго завета, не самое тяжкое, конечно, но все же. Нехорошо это. Однако додумать до конца нравоучительную заботу сию Фавн ему не дал. Потянул Тима за руку прочь:

– Идем скорее. Незачем тут, при дверях, стоять, – потом будто бы вспомнил что‑то, пошарил внутри зияющей дыры на том месте, где было прежде улыбчивое лицо. Раздался неприятный щелчок, из отверстия повалил белесый едкий дым. – Вот так‑то лучше, – напоследок злорадно обронил сквозь зубы Фавн.

Они вступили в глубь темного, едва освещенного проскальзывающими снаружи синеватыми бликами незнакомого дома. Заблудиться в нем было проще, чем в самых непроходимых крапивных зарослях. Сплошные длинные комнаты и повороты, и еще комнаты, круглые и многоугольные, узкие и расходящиеся в стороны, что твоя Соборная площадь. Тиму чудилась в них какая‑то цепная бесконечность, хотя на самом деле комнат тех было не столь уж много. Зачем они здесь? И что ищут? И куда идут? Невысказанные эти вопросы прямо‑таки просились быть произнесенными, но Тим опасался нарушить кромешную здешнюю тишину, такую полную, что даже ушам больно выходило ее терпеть. Дом, казалось, спал. Надо думать! В черный‑то час! И хорошо, что спят тутошние обитатели. Не то вряд ли бы погладили по головке за растерзанное окошко и за непрошеный ночной визит. Еще Тиму чудилось, что старый Фавн все ж таки заблудился. Он шел, едва ли не на ощупь, впереди. И нож‑саморез по‑прежнему был зажат у него в руке. Не по забывчивости. Напротив, Фавн держал его перед собой наперевес, будто ожидал нападения и заранее готовился к нему. Неужто и Фавн? Неужто и он готов нарушить самый непреложный закон, за который немедленное уничтожение громом небесным? Однако ж если на старика нападут, Лжерадетель или кто иной, что же он, дурнее Тима, что ли? Небось, не станет стоять и гибели своей дожидаться. Поэтому и было у Тима в последнее время такое прозрение, будто бы они с Фавном в чем‑то промеж себя похожи. Значит, и в этом тоже. Это было не просто хорошо. Нынче это было просто замечательно. Стало быть, двое их. Пускай совсем старый и совсем молодой, даже и без второй зрелости. Зато вместе они – сила. Не так чтобы, двое больше, чем один. Двое‑то куда больше, чем один! Настолько больше, что и пересказать невозможно. Какое все же счастье, что Тим по случайности такую важную вещь открыл! Он снова откинул на сторону плащ и добыл из‑за пояса штанишек оставшийся у него складной аршин. Растянул его до предельной длины и тоже взял наизготовку, наперевес, словно подражал в этом Фавну. Вот так, теперь пусть попробуют сунутся! Фавн оглянулся на ходу и, надо думать, заметил в полутьме его приготовления с аршином, одобрительно кивнул, по крайней мере, Тиму так показалось. Страха теперь как не бывало. Вот что значит, когда одиночество в пути сменяется согласием, что и друг за дружку постоять не жалко, а может, даже и смерть принять. И Фавн не по‑иному думает, иначе с чего бы он вперед пошел, не его, Тима, прежде себя пропустил? Значит, щадит, своей спиной прикрыть хочет, коли случится какое лихо. Да ведь спина‑то старческая! Много ли силы в ней? Тиму стало совестно.