— Ох, и травила ты, Фома, — Ерошин подтолкнул в бок Шубного и заулыбался.

— Порядок, — вставил Борисов. — У нас есть командир, боцман, есть сигнальщик, радист, матросы. А теперь и лоцман объявился. На баржу хватит команды. Верно, Шубный?

Но Шубный ничего не ответил. Он уже спал, укутавшись с головой плащ-палаткой.

Короток поздней осенью день в Заполярье. Без солнца, пасмурный, по-вечернему серый. Поэтому ночь наступает так же неожиданно быстро, как и рассвет. Сопки сливаются в неясную чёрную тень, а далеко в море исчезает полоса горизонта. Птицы не щебечут, и только неугомонный ручеёк где-нибудь под камнем шелестит день и ночь, пока не скует его зимняя стужа. К ночи задувают упругие холодные ветры. Они пронизывают насквозь одежду людей, покрывают коркой льда землю и камень.

…На сопке, где разместился отряд Ломова, к вечеру засвистел ветер и потом, как бы окрепнув, завыл, как перед бурей, захватывая дыхание. Плащ-палатки пришлось снять. Они надувались парусом и готовы были улететь.

С наступлением темноты Ломов снял посты, выслушал сменившихся с вахты наблюдателей. За день у немцев ничего особенного не произошло. Перед вечером колонны людей провели обратно по дороге, немцы ушли с ними. Инструмент, тачки и тележки были сложены во дворе. Ворота остались открытыми. Из-за наступившей темноты наблюдатели не видели, остался ли кто в доме.

Ломов собрал всех разведчиков и, присев к ветру спиной, рассказал план нового движения по воде. Лейтенант назначил Чистякова, Борисова и Ерошина в разведку места посадки отряда. Поручил им разыскать во дворе дома весла и выбрать у реки две больших шлюпки. Потом он решил поговорить о дисциплине. В беседе Ломов умышленно преувеличил нарушения маскировки и хоть не видел лиц разведчиков, чувствовал, что никто и не думал оправдываться; все ждали команды на марш.

Чистяков, Борисов и Ерошин ушли в разведку. По склонам сопки они спускались к реке. Ветер прижимал их к граниту, заглушал стук сапог.

Вытащенные на берег шлюпки лежали в ряд под скалой. Разведчики обошли их и вышли на пригорок, где стоял дом. Единственное окошко его светилось. Чистяков взмахнул рукой и первым пополз к дому. Всё сливалось перед глазами, в ушах выл ветер, руки и ноги тонули и скользили в грязи, разжиженной за день тысячами ног. Доползли. Осторожно опершись о стену, мичман дотянулся до окна и заглянул в него. В доме находились немецкий солдат и какой-то штатский человек. Чистяков нырнул в приоткрытые ворота — и замер. На него, рыча, кинулась овчарка. Свет из окошка, выходящего во двор, осветил её оскаленную пасть. Мичман ударил собаку в грудь ножом. Овчарка дико взвизгнула. Чистяков с подоспевшим Борисовым побежали к дому и на пороге столкнулись с немцем. Не успел он опомниться, как удар борисовского кулака свалил его на землю. Чистяков вбежал в дом.

В просторной комнате на табурете сидел обросший мужчина в залатанном свитере и кирзовых шлепанцах, привязанных к ногам мочальной верёвкой.

Он безразлично взглянул на Чистякова, отложил шпагат, которым связывал пружину кресла, но когда в открытой двери показались Борисов и Ерошин с обезоруженным немцем, вскочил со скамейки. Незнакомец смотрел удивлёнными глазами на разведчиков, связывавших руки немца. Он выпрямился и, не обращая внимания на выставленный Ерошиным автомат, подскочил к фашисту, огромным кулачищем ударил его по голове. Чистяков схватил неизвестного за руку, но тот как-то размяк, будто всю свою силу вложил в удар, уткнулся головой в грудь мичмана и зарыдал. А когда поднял лицо, из усталых, покрасневших глаз бежали к усам две струйки.

— Руссиш! Совьет Руссиш! Норвеги… — радостно бормотал он.

Чистяков подошёл к норвежцу и, приложив палец к губам, сказал:

— Тсс, тихо.

Мичман взял со стола увесистый замок, погасил свет. Когда все вышли со двора, он запер ворота. Пять тёмных фигур растворились в темноте.

Когда разведчики возвратились, Ломов сразу опросил пленного, пожилого немца — фельдфебеля. Сбивчиво, скороговоркой он рассказал, что немцев близко нет, есть небольшой гарнизон артиллеристов на сопках, где устанавливают тяжёлую, дальнобойную батарею и поблизости около лагеря пленных — конвойный батальон. Река не охраняется в таком далёком тылу, но около неё расположены воинские части.

Вскоре отряд снялся с места, подошёл к берегу. Матросы стали спускать на воду две шлюпки. Ломов решил сообщить сведения в штаб бригады. Он позвал Башева, накрылся с ним плащ-палаткой. Радист дал позывные. Ему сразу ответили. Ломов начал диктовать шифровку.

Ветер и быстрое течение прижимали шлюпки к берегу. Разведчики оттолкнули их, когда командир и радист сели на носовую слань около пленного немца и освобождённого норвежца. Шлюпки закружились, выравниваясь, одна за другой быстро поплыли на середину реки, гонимые сильным течением и попутным ветром.

Наместник Гитлера в Норвегии — рейхскомиссар Тербовен, два часа беседовал с майором Квислингом.

Их встреча состоялась не в Осло, а на склоне холма Синнсакер, прилегающего к городу Тронхейму — бывшему когда-то королевской столицей и архиепископской резиденцией.

Рейхскомиссар был в ужасном настроении. После недавнего покушения на Видкуна Квислинга он стал осторожным, недоверчивым и беспокойным.

Они говорили о создании норвежских отрядов для защиты страны от русских. Вся надежда — члены норвежской квислинговской партии — и те уклонялись от призыва в вооруженные отряды своего вождя и тысячами скрывались в лесах, уходили в Швецию. В конце беседы рейхскомиссар приказал через неделю доложить о создании отрядов и выгнал Квислинга, как слугу, грубо и беззастенчиво.

Тербовен вылетел в Киркенес, самый северный норвежский порт в Баренцевом море, невдалеке от финской границы.

К вечеру самолёт приземлился на аэродроме около моря, а через несколько минут Тербовен тяжело поднялся на второй этаж своей временной резиденции в Киркенесе. На ходу отдал распоряжение дежурному офицеру узнать, все ли вызванные командиры дивизий и частей прибыли на совещание к рейхскомиссару.

В кабинете, неуютном и большом, с четырьмя высокими окнами, выходящими к морю, казалось, только что закончили ремонт. Вдоль голых стен один к одному стояли длинные ряды стульев. В углу, около окна, — широкий письменный стол, кожаное кресло, а над ним до потолка — портрет Гитлера. Все другие стены были пусты. Картин рейхскомиссар не любил.

Тербовен положил на стол толстую чёрную папку, разделся и подошёл к окну. Солидный, высокого роста, с лоснящейся бритой головой, он был похож на мясника. На его пухлом лице выделялись покрасневший длинный и прямой нос с разветвлёнными фиолетовыми прожилками и презрительно опущенные уголки губ. Смотрел он исподлобья, и это придавало лицу ещё более холодную суровость.

Он был одним из первых рейхскомиссаров, испечённых в гитлеровском адском котле для оккупированных стран. Тербовен и сейчас помнил, как в первые дни своего назначения, ещё будучи в Германии, он вслух повторял: «Рейхскомиссар! Хорошо, чёрт побери!» — и до самозабвения прислушивался к своему голосу. Прибыв в Норвегию, он встал во главе управления страны и исполнил всё, что приказал ему фюрер. 25 сентября 1940 года рейхскомиссар объявил, что стортинг считается распущенным, король лишённым престола, а все вопросы внешней политики отныне входят в компетенцию германских властей.