* * *

Его лицо не выразило никакого удивления, когда он увидел меня и Пашку связанными и валяющимися на песке. Он только поднес тонкие ладони к костру, словно ему было зябко. Да так оно, наверно, и было, потому что меня колотила крупная дрожь — от песка исходил холод.

— Что? — спросил Сережа.

— Юлия Сергеевна интересуется, почему мы убиваем одних банкиров, живя на деньги других. Ведь ты, Сережа, можешь объяснить, почему твой папа Боря и его партнер в Питере Демидов умерли, а твой дядя Адам — жив и здоров. Я тебе сегодня все подробно объяснил, не так ли?

Сережа повернул ко мне лицо, и тут я поняла, кого напоминали мне черты Астрова. Ну конечно… конечно, как же я сразу не поняла?!

— Вы… родственники? — пробормотала я.

Астров довольно засмеялся:

— Наконец-то вы это увидели. Да, я не Астров Леонид Георгиевич. Был такой человек, но он… он давно умер. А я унаследовал его имя. Меня зовут Леонид. Действительно — Леонид. Но никакой не Астров, а Леонид Евгеньевич Гроссман. Я — родной брат вашего покойного банкира, Юля. Он никогда не афишировал родственных связей со мной. Я же был блудной овцой в семье. Несколько лет назад я вышел из тюрьмы… и пришел к брату с предложением о сотрудничестве. Я хотел заняться педагогической деятельностью… я же по профессии учитель. Борис не захотел со мной связываться, но у него был понимающий родственник, который увидел перспективность нашего дальнейшего сотрудничества. Свирский. За пять лет мне удалось создать школу… школа не ограничивается пределами Тарасовской области. Точно такая же школа существует и в Питере, ее финансировал Демидов. А потом, по совету Гроссмана, — прекратил. За что и был убит по приказу куратора питерского пансионата. И брата я приказал убить за то, что он хотел раскрыть всю систему обучения, которую я так долго отлаживал. Он узнал… он узнал то, чего ему знать не следовало. Я посоветовался с питерским куратором и принял такое решение: уничтожить.

Я медленно подняла глаза и тут увидела перед собой лицо Сережи Гроссмана.

— Вот что, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты знала. Моего папу убил не Паша. Моего папу, Бориса Евгеньича Гроссмана, убил я. Паша… это же Паше поручали, верно? Паша только прицелился в него, а я был рядом… я сказал, дай стрельнуть. Я давно об этом мечтал. Тогда мы от него избавимся, от этого пидора, и будем с дядей Адамом. И я выстрелил. И попал. А что ты думаешь, — он горделиво поднял голову, — я «десятку» выбиваю четыре из пяти!

…Мне кажется, в этом мальчике все жилы оплела и теперь молодецки играла дьявольская кровь его дяди — вот этого «цветочного» Папы. Астрова-Гроссмана.

Теперь понятно, о чем недоговаривал Паша тогда, в моем доме.

Паша? Недоговаривал? Паша? Что — Паша?

А где же он?

Астров совершил первое резкое движение, которое я у него видела. Зато в это движение он вложил много — и поворот головы, и бешено раздутые ноздри, и скрежет белых зубов, и страстный взмах руки, и вопль:

— Искать этого щенка!

В тот момент, когда Астров увлеченно рассказывал мне о том, какой он борец за идею, Паша, лежавший с другой стороны костра, подкатился вплотную к огню и терпеливо ждал, пока перегорят веревки. Боль была адская, но маленький человек привык терпеть и не такую боль.

Веревки лопнули, и Паша, обретя свободу, скользнул в ночную тьму.

И никто не знал, сколько времени он отсутствовал: может, минуту, а может, пять или десять. В его сторону ведь никто не смотрел. Дескать, куда ты денешься, сучонок?

— Ищите его!

В этот момент хлопнул выстрел, и Астров, схватившись за плечо, зажал рану ладонью, сел на песок и посмотрел на то, как из-под пальцев выбивалась кровь, скорее с недоумением, чем с каким-то иным чувством.

Второй выстрел уложил на месте вскинувшую автомат Лену… нет, только прострелил ключицу.

Паша Иванов вышел к костру из ночной темноты, держа в руках мою снайперскую винтовку. Где он ее взял… ах да, я выронила ее в кустах, когда Лена открыла огонь из «АКМ».

Сережа поднял ладонь, словно пытаясь таким образом защититься от пули, но в этот момент Павел надавил на курок.

Пуля разнесла голову… нет, не Сергею, а выскочившему из темноты Михаилу с пистолетом, в который он поспешно вставлял на ходу обойму.

«Сняв» Михаила, Паша прицелился в Сережу со словами:

— А это тебе, сука, за все хорошее!

— Паша, не надо!

Хрипло выкрикнув это, я толкнула свое тело в костер, как это за несколько минут до меня сделал Паша.

Ах, как это было больно!

Одуряющая, жгучая боль пронзила тело, в считанные доли секунды огонь превратил в обгоревшие лохмотья мою футболку — джинсовую куртку с меня сняли, — и я перевернулась спиной прямо в горящий костер. Тонкие веревки, стягивающие мое тело, быстро ослабли под воздействием пламени, и я рванула их что было сил. Врезавшись в обожженную кожу, они с легким треском лопнули.

— Паша, не сме-е-ей!

Я подлетела на месте с энергией, удесятеренной кошмарной болью, и достала до Паши одним длинным, стелящимся по земле прыжком.

И вовремя. Выстрел грохнул, но я успела отклонить дуло винтовки.

— К катеру! — пробормотала я, выхватывая «АКМ» из рук потерявшей сознание Лены.

Астров приподнялся и, посмотрев на меня звериными глазами, проговорил:

— Ничего, дура… это цветочки! Ягодки — еще впереди…

— Цветочки? — тяжело задышав, выговорила я. — Цветочки?! Кактусики? Так вот тебе цветочки, сука!

И я, подняв «АКМ», в упор расстреляла это длинное наглое лицо, так похожее на лицо мальчика, которого я спасла от смерти за несколько секунд до этого…

— Пойдем к катеру! — вынырнул из-под руки Паша. — Я уже… мотор завел! Быстрее!

Вопреки всему, нам удалось уйти. Я с каким-то доселе неизведанным ожесточением направила катер в Волгу. И в этот момент за нами раздались несколько взрывов… и два оставшихся катера взлетели на воздух, охваченные пламенем, а потом их искореженные части с шипением погрузились в холодную воду.

— Что… это? — выдохнула я.

— А это я взял шашки, которыми они рыбу глушат, и свалил в катера. Чтобы им не на чем отсюда уплыть было, — сказал Паша, неожиданно сверкнув улыбкой. — Устроил им сокращение штата… не только по людям, но и по материальной части.

И он снова улыбнулся, а потом вдруг хрипло застонал и, обмякнув, осел к моим ногам.

Даже железного «кактусика» наконец проняло: от всего пережитого он просто-напросто потерял сознание…

Я теперь просыпалась в холодном поту, когда мне снился детский плач. И песок острова Белая Банка, и оскал Леонида, и его последние слова: «Ничего, дура… это цветочки!»