– Ничего, сынок, ничего, придём, немного осталось.

Наконец они вошли в свой двор, и там, дойдя до его середины, отец остолбенел. Он стоял без движения, не говоря ни слова – казалось, даже перестал дышать. Отодвинув налезающий на глаза капюшон, Витька выглянул из-за отцовского затылка и – понял, что случилось: стена их квартиры с окном, подмытая ливнем, рухнула в вырытый отцом погребок; на самом краешке пола ещё стоял, накренившись, стол, покрытый скатертью, но и он уже сползал вслед за исчезнувшим в яме подоконником. А на стенах, будто ничего не случилось, висели в рамках фотографии, и над Витькиным топчаном зеленел весёлый коврик, по дешёвке купленный недавно Анной на толкучке.

У распахнутых дверей других квартир маячили фигуры; соседи, увидев Семёна с сыном на спине, молчали – не было смысла напоминать ему его упрямое желание соорудить погреб под окном, вплотную к фундаменту; небеса рассудили их спор. И Семён, понимая это, потрясённо смотрел на свою, распахнутую теперь всему миру, комнату, на сползавший в яму обеденный стол, понимая, что предчувствовал сын, когда цеплялся за ручку его портфеля. Где бы Витька сейчас был, если бы он, Семён, оставил его дома? На дне ямы, заваленный песком и кирпичами, с погребённым там подоконником?

Они с отцом всё ещё стояли, не в силах пошевельнуться, когда услышали надрывный, горловой крик; голос, искажённый ужасом, узнать было невозможно. Кричала Анна. Она бежала через двор, мимо скульптурно застывшей горбатой фигуры с накинутым сверху плащом, не обратив на неё внимания, к обрушенной стене, к могильному провалу, ушибленная страшной догадкой, охваченная лишь одной, сокрушительно страстной мыслью – остановить потоки воды, падение камней, движение судьбы, вернуть вспять то, что произошло, вырвать из темных объятий тело её сына, её надежду, смысл её бытия.

Анну остановили соседи на краю провала, схватив за руки – она готова была кинуться туда, вниз; развернули: «Вон они твои – целые!» И Анна кинулась к сыну, сползавшему со спины отца. Упав на колени, в грязную жижу, стекавшую по двору к воротам, она вцепилась в него, дрожа, ощупывая его, будто он, услышав её крик, возник оттуда, из кирпичного завала, с раздробленными костями и разорванными сухожилиями. Её руки словно бы врачевали его мнимые повреждения, возрождая её маленькую вселенную, заключённую в хрупком теле сына, пропитывая его теплом беспредельной любви, доставшейся ей в наследство от всех матерей, прошедших до неё в этом странном и жестоком мире путь земной юдоли.

Этот крик, эти руки, эта вспышка материнской страсти остались в сознании её сына на всю его жизнь, томимую вечной, от него не зависящей, не утоляемой до конца жаждой любви.

5 За холмистым горизонтом

А месяц спустя Семён сказал Анне, что им нужно уехать. Присмотрел он село, где не хватает русских учителей. Здесь, в душном каменном городе – не жизнь, мука. К тому же его изъян (пребывание в плену) стал беспокоить министерских кадровиков, осознавших свою оплошность. Да, намекали. Да, обещали содействие, если согласится уехать.

И в конце августа Афанасьевы, временно обитавшие после разрушительного ливня в пустом классе соседней школы, погрузили на полуторку чемоданы с железной кроватью и отправились, распутывая петли просёлочных дорог, на южную окраину Молдавии.

Там, в живописной долине, в большом болгарском селе, где вокруг уцелевшей старой церкви толпились тонущие в садах крестьянские дома, Семён вначале был энергичен и бодр. Но это его оживление продлилось недолго. Уже к июню следующего года стал томиться, его угнетал однообразный холмистый горизонт с торчащими на склонах деревянными ветряками. Жаловался Анне – не хватало ему реки. И он нашёл наконец село, где было всё – петлистый Днестр, заречная необозримая даль с выпукло-белыми облаками, пойменные леса и камышовые чащи с клубящимися стаями уток.

Здесь, в половине крестьянского дома с верандой, палисадником под окном и сараем, где можно было держать клетки с кроликами, их жизнь стала налаживаться. Семёна назначили завучем школы, и в его манере держаться появилась начальственная уверенность. Но и здесь, несколько лет спустя, прежнее томление вернулось к нему.

…Начиналось это состояние после писем, приходивших от саратовской родни, но не только из Саратова, а ещё откуда-то с Северного Кавказа. Письма читать Витьке отец не давал. Как-то случайно забыл на столе выпавший из конверта маленький любительский фотоснимок: скуластое лицо, строгий взгляд, пышная раздвоившаяся борода, а посреди головы – старорежимный купеческий пробор.

– Кто такой? – пристал Витька.

– Ну дед твой, – нехотя ответил отец.

– Что это у него причёска такая? Он кто?

– Конюхом работает. При лошадях.

– А почему к нам не приезжает?

– Стар очень.

– Тогда давай – мы к нему!

– Как-нибудь съездим, – хмуро пообещал отец, пряча фото.

Витька приставал с расспросами к матери – она вздыхала, отводя взгляд, уклоняясь от объяснений туманной фразой:

– Наверное, там у них не всё так просто.

Но что «там у них» может быть? И почему отец без конца сердится на мать, а на него, сына, смотрит так, будто ждёт какой-то опасности? А по праздникам, когда приходят гости, выпив, подбивает всех петь свой любимый романс – «Не для меня придёт весна…». И в конце концов поёт его сам – хрипловатым тенором, запрокинув голову, словно боясь пролить накопившуюся в глазах влагу, отбивая такт вилкой по краю стола.

6 Шпион по прозвищу Мусью

В один из последних зимних дней 53-го случился у Витьки с отцом этот разговор.

За окном хмурый февраль влачил над крышами села сырую пелену облаков. В палисаднике, у оконного стекла, моталась на ветру ветка с сиротливыми остатками прошлогодних листьев. Витьке же, сидевшему у окна с учебником, мерещились речная заводь, мельтешащие солнечные блики на ивовых ветвях, ныряющий поплавок.

И тут пришёл из кухни отец, только что отобедавший. Звонко щёлкнул портсигаром, извлекая сигарету. Произнёс медленно, с расстановкой:

– Вот вы, дурачки, за Бессоновым хвостом мотаетесь, ничего не зная, а ведь он румынский шпион.

Аккуратно всаживая половинку разрезанной сигареты в костяной, обожжённый по краю мундштук, отец рассказал, как однажды на охоте, в плавнях, куда они отправились на лодке вдвоём, учитель Бессонов, промазав дуплетом по утке, вдруг разоткровенничался, признавшись, что в годы оккупации был завербован румынской разведкой – сигуранцей.

Румыны, по словам отца, знали, кого вербовать – Бессонов говорит на трёх языках, да и женат на румынке. К тому же его папаша в соседнем селе Пуркары, где сейчас знаменитый винзавод, был владельцем богатого имения и местные молдаване на него батрачили.

Сообщив всё это, Семён Матвеевич с насупленной озабоченностью на скуластом лице ушел курить. И Виктор задумался: пошутил он или – всерьез. Взглянул в окно – там волоклись над крышами всё те же сырые облака, качалась ветка с остатками листьев, бежал через раскисшую улицу соседский хромой пёс.