Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут он замолк, словно поперхнувшись, не решаясь вслух произнести слова, распирающие горло. Этот хорошо поживший дядька усмотрел во мне соперника и пришел заявить права на долю в наследстве.
— Ципи ничего не говорила о деньгах, — сухо сказал я. — Мы беседовали лишь о войне и ее родителях.
— О родителях, — эхом отозвался Яков. — Почтенные, уважаемые люди. Правильно мыслящие, думающие о детях.
Несправедливость Божьего промысла не давала бедолаге покоя. Я попрощался и вышел из «О-О».
Жужжа по-шмелиному, скользнули и растворились в цветочном мареве израильских будней еще два дня. Каждый вечер я давал себе слово забежать после молитвы к Ципи и каждый раз проваливался в топкую грязь дел, делишек и подделий, барахтаясь изо всех сил, чтобы не уйти с головой под зеленовато-липкую ряску. В молодости контраст между садистски медленно тянущимся барахтаньем и феерическим промельком дней приводил в отчаяние. За прошедшие годы я не стал мудрее или терпеливее, но научился щадить силы и экономить дыхание.
В час дня, посреди толчеи и сумятицы, я увидел на экране сотового телефона номер жены.
— Звонили из «О-О», — сказала она, стараясь удерживать ровность тона. — Ципи просила тебя срочно прийти. Сестра говорит, что она очень плоха.
Рвущаяся интонация сказала мне больше, чем слова. Я круто свернул дела и помчался к Ципи.
Она сильно переменилась за эти дни. Лицо осунулось, нос заострился, а губы увяли, утратив свой вишнево-девичий цвет. Дыхание со свистом вырывалось из тяжело вздымающейся груди.
— Она приходила, — произнесла Ципи, как только мы остались одни. — Впервые за столько лет.
Я не стал уточнять, о ком идет речь.
Ципи говорила едва слышно, и я, придвинувшись к постели, почти прикасался своим лицом к ее сморщенному личику.
— Царица Эстер… Мы из ее рода. Мать той ночью в синагоге открыла мне тайну. Сила молитвы передается только по женской линии. Ее сила…
— Какая сила? — я не смог удержаться.
— В свитке, помнишь, Эстер просит царя повесить десятерых сыновей Амана. Помнишь?
— Помню, конечно.
— Почитай внимательно. Их ведь до этого уже убили. Так написано. Зачем же теперь на дереве вешать? Неужели Эстер была такой жестокой?
— Не знаю.
— Там, где в свитке слово «царь» написано с большой буквы, идет речь о Царе царей. Эстер просила Всевышнего повесить десять других преступников.
— Других?
— Да, других. В именах сыновей Амана есть четыре маленькие буквы. Если прочитать их как год, то получится тысяча девятьсот сорок девятый. Эстер просила о десятерых из Нюрнберга.
Ципи замолкла, прикрыла глаза. Каждое слово давалось ей с трудом.
— Ты не чужой. — Она едва повернула голову и, разлепив потемневшие веки, посмотрела прямо мне в лицо. — Иначе бы я не стала рассказывать. Ты тоже потомок Эстер. Если у тебя родится дочка, она унаследует силу царицы. В каждом поколении поднимается на наш народ новый враг. Потомки царицы молят Всевышнего повесить их на дереве. Упроси жену, пусть родит тебе дочь.
— Упрошу, конечно, упрошу. А тебя позову забирать ее из роддома. С цветами, впереди всех.
— Нет, — Ципи слабо улыбнулась. — Я уже не выйду из этой комнаты. Царица сказала, что моя молитва принята и я могу уходить.
— А как же моя дочка? Кто ее всему научит, кто расскажет про Эстер? Нет, мы тебя никуда не отпустим!
Я попытался развеселить Ципи и проговорил без умолку минут десять, опустошив до самого дна скудные запасы своих прибауток. Мне показалось, будто Ципи стало немного лучше, ее глаза наполнились прежним сиянием, а губы порозовели. Я обещал прийти на следующий день, обязательно прийти и вместе просмотреть свиток Эстер. Но завтра, в три часа пополудни, мы стояли перед свежевырытой могилой.
Спустя год у нас родился мальчик. Спустя два — еще один. О ком просила Всевышнего Ципи, я понял только из сводки новостей тридцатого декабря две тысячи шестого года[8].
Пощечина
Повесть
Элле Кричевской
Реб Буним, пухлый улыбчивый старичок, служка Гурского ребе Ицхока-Меира[9], иногда представлял себя возницей, правящим шестеркой, нет восьмеркой, бешеных, необъезженных лошадей, впервые запряженных в карету.
Лошади дикие, кусают друг друга, лягаются, тащат в разные стороны, пытаясь вырваться, а он, Буним, сидя на козлах, должен приводить их в чувство только вожжами да голосом. Кнута нет, голос давно сел, а на хлопки вожжами лошади не обращают внимания. Как он ухитряется удерживать равновесие да еще гнать карету в нужном направлении — одному Богу известно. И ребе, святому человеку, незаметно помогающему реб Буниму справляться с непростым делом.
В приемной всегда полно народу. Ведь сказано в псалмах: «Велики потребности народа Твоего». Один приходит просить благословение для выбора невесты, у другого дети который год не рождаются, а у третьего рождаются без остановки, но только одни девочки. Четвертый просит здоровья для родителей, пятый для жены, шестой никак не может выбиться из нищеты, у седьмого сын растет забиякой и проказником, а восьмой мечтает удачно выдать замуж старшую дочь.
В общем, сколько людей — столько проблем. И для каждого ребе находит ответ, да не просто слова утешения, а реальный способ помочь. Не зря ведь стоят хасиды в очереди подолгу, не зря выполняют каждое слово ребе, словно не человек из плоти и крови произнес их, а сама божественная десница начертала букву за буквой на сапфировых скрижалях Завета.
Бывает, вместо совета отправляет ребе хасида с конкретным поручением: пойти туда-то, сделать то-то, вернуться и рассказать. Проходят два, три, четыре часа, а то и две недели или месяц, и хасид с горящими глазами и дрожащей нижней губой врывается в приемную, словно смерч в Индийский залив. Разве он видит очередь, разве он помнит, что другие хасиды сидят в ней несколько часов? Он весь поглощен случившимся чудом. Он хочет видеть ребе, он рвется рассказать обо всем. А ребе, выслушав рассказ, даст ему следующее задание.
Поэтому реб Буним не рискует мариновать такого человека в очереди, а старается пропустить сразу, не обращая внимания на косые взгляды и обиженные восклицания других хасидов.
А случается, не может родить женщина, и муж ее мчится сломя голову к ребе, прося благословить скорейшее разрешение от бремени. Разве можно посадить его в
