«Любимая, здравствуй! Я не знаю, с чего начать, как объяснить. Сказать легче, чем написать. Ведь письма — это иная степень веры. Когда веришь словам, а не глазам… Боюсь твоих мыслей. Наверное, ты думаешь, что я отказался от нашей любви. Сбежал, как последний трус. Оставил тебя в одиночестве, как грязный предатель. Если ты так и решила, я не вправе в чем-либо упрекнуть тебя. Я неожиданно исчез. Я не с тобой вот уже столько дней. Я ничего не объяснил… Любимая, я с трудом передал это письмо тебе. Благодаря Гюльшен. Она — моя единственная связь с тобой. Родители заперли меня дома. Мать буквально ни на шаг не отходит. Охранники следят, чтобы я не сбежал. К тебе. Я целыми днями просиживаю в комнате, у меня нет ни мобильного, ни компьютера. Домашние телефоны отключены. Мать прячет меня от любви. От тебя… Родители разбушевались, когда узнали о нашей любви. Я предполагал это, но не думал, что мать будет так жестока. Оно пытаются выведать, куда ты переехала. Я молчу, Гюлыиен тоже. Мать и не подозревает, что ее родная дочь пошла против нее… Сегодня Польшей в первый раз пришла ко мне. Хотел позвонить тебе с ее мобильного — мать была рядом. Если она оставит нас хоть на минуту, я передам Гюлъшен это письмо. Сестра рассказала о встрече с тобой. У тебя все нормально, да?… Тяжело писать эти строки. Я плачу, как ребенок. От обиды. Почему мы не можем быть вместе? Почему не можем любить друг друга?… Любимая, не волнуйся, мы с Гюлъшен что-нибудь придумаем… Так продолжаться не может… Я люблю тебя. Очень сильно. Я так никого не любил. Поверь… До встречи. Береги себя. Твой О.»

…Вчитываюсь в строчки и не верю своим глазам. Как можно так поступать с взрослым человеком?! Запирать в четырех стенах, как провинившегося щенка. Неужели в восточных семьях нет уважения к человеческому достоинству? Закипаю. Если бы я знала телефон этой чертовой Бенал, позвонила бы сейчас же. Высказалась бы, не забыв употребить парочку «ласковых» словечек. Эта гарпия является бабушкой моего ребенка? Кошмар. Клянусь, мой сын не увидит ее…

Прижимаю письмо к лицу. Хочу уловить запах Озана. Я так тоскую по моему мальчику… К счастью, Озан приписал в конце письма номер мобильного Польшей. Слава Аллаху, теперь есть хоть какая-то связь. Обязательно созвонюсь с ней, встречусь — я должна увидеть любимого. Но каким образом?… Не знаю, какой написать ответ. Не знаю, как написать. Предельно откровенно? Сейчас не время недоговаривать. Мы должны быть открыты друг перед другом… Я пишу письмо, перечитываю, рву… Пишу во второй раз, но выходит слишком грустно. Опять — в мусорное ведро… Напишу прямо, лаконично. Без увиливаний. Он должен узнать о моей беременности: будет во имя чего бороться. Или из-за чего бросить меня…

«…Я волновалась, любимый. Беспокоилась. В голову лезли всякие мысли. Главное, ты жив, здоров. Остальное преодолеем… Согласен?… Озан, я была у врача. Я беременна. Ношу под сердцем твоего ребенка. Ношу под сердцем наше счастье… Не знаю, как отреагируешь, особенно после действий твоей матери. В любом случае знай, этот ребенок — продолжение той надежды, которую ты возродил во мне… Тебе 18. Это ранний возраст для отцовства. Я пойму, если ты меня оставишь, — скорее, заставлю себя понять. Я — нет, уже мы — любим тебя. Ждем… О беременности пока никто не знает. Скорее всего, на днях сообщу Гюльшен. Твои родители об этом не должны узнать — иначе ситуация усугубится… Жду письма. С нетерпением. Тоскую, люблю. Будь сильным ради меня. Пардон, ради нас. Троих…»

* * *

Он и Она

…Они будто одно целое. Хозяин и собака. У обоих — задумчивые карие глаза, подернутые влажной печалью. Передвигаются на расстоянии друг от друга: она опережает, он догоняет. Длинноухая псина носится по набережной, беспрестанно принюхиваясь. Хозяин поминутно выкрикивает: «Фу, Айдынлыг!» — по-русски, хотя сам похож на турка. Белокожий брюнет с темной щетиной, лет 25. Крупный, высокий. Айдынлыг не слушается — украдкой лижет мертвую чайку, пробует прихватить с собой… Подбежавший хозяин осторожно шлепает собаку свернутым «Сабахом»[107]по заду — та бросает чайку, спешит, виляя хвостом, навстречу новым приключениям.

У парня звонит мобильный, разговаривает на турецком. Произносит имя «Зейнеп» — сестра или невеста?…

Сегодня я пришла к Босфору рано утром. Оставила письмо на столе у консьержа, спрятала волосы под кепку и шагнула в свежий утренний воздух. Осень наступает: дует прохладный ветерок, в воздухе пахнет особенно — увядающим летом, и листья утрачивают сочно-зеленый цвет. Озан, как и я, обожает осень. Однако я встречаю ее на воле, а он — в золотой клетке. Несправедливость и страдание всегда идут рука об руку…

Босфор улыбается, увидав меня. По-дружески обнимает: «Не вешай нос. Лучше запасись терпением». — «Легко сказать, родной. Откуда же его взять?» Босфор поворачивается к тому самому парню с собакой: «Он когда-то говорил так же. Но все проходит. Даже то, что кажется вечным…» Теперь собака стоит рядом с хозяином, держит в зубах мячик и настойчиво заглядывает в глаза. Парень отказывается играть. Что-то строчит в блокноте. Щурится правым глазом. Курит — затягивается редко, но жадно.

Эта парочку я часто вижу здесь утром. Они словно отрезаны от внешнего мира — как будто и набережная, и Босфор, и мосты с минаретами служат им только декорацией в какой-то персональной драме. Или мне это только кажется?… Я сажусь на свободную скамейку. На набережной мало людей: я, парень с псом, две толстушки европейской наружности, совершающие утреннюю пробежку… Открываю Дневник. Листаю исписанные страницы: как интересно, оказывается, почти все записи одного размера, Словно пишу в строгих рамках самостоятельного формата… Ко мне подбегает Айдынлыг, обнюхивает колени. Такие серьезные, искренние глаза… Всегда хотела собаку Айдынлыг кладет морду мне на колени, оставляет на льняных брюках пятна слюней. Я осторожно поглаживаю ее лоб, прикасаюсь ладонью к холодному носу. Ее хозяин, увлеченный своей писаниной, вдруг замечает отсутствие собаки и спешит к нам. Наверное, думает, я вот-вот завизжу от страха. Подбегает, запыхавшись, с порозовевшими щеками: «Не бойтесь, она не кусается. Ну-ка ко мне! Простите…» Я поднимаю голову: «Я не боюсь собак. Она у вас такая смешная… Вы присаживайтесь, не стойте — лучше скажите, у вас часы есть? Я телефон дома забыла». — «Конечно. Сейчас ровно восемь». Разговорились…

…Труп в тростниковых зарослях. Лицо размыто. Пытаюсь рассмотреть его: голова будто в шлеме из мутного облака. Солнце вгрызается в поры кожи. Запах горячей земли под ногами. Агрессивно жужжат неизвестные насекомые. Страшно. Убитый явно совсем юный. Он лежит в крови, обнаженный. Коричневые соски, волосатый лобок, мускулистое тело. В груди зияют три отверстия, из них еще течет густая кровь. Кому понадобилось убивать мальчишку? Почему он голый? И как я здесь оказалась? Вокруг меня бескрайнее тростниковое поле. Кричу: «Эй! Здесь кто-нибудь есть?!» В тишине на щеку садится какой-то жук. Брр… Поднимаю голову — на небе нет облаков, одна голубая бездна и прожигающее насквозь солнце, от которого горячее марево в воздухе. Ужасно хочется пить. Воды в этом забытом Богом месте нет совсем. Выход у меня один — выпить кровь мертвого юноши. Кружится голова. Биение сердце замедлилось. Я сажусь на землю и тянусь к бездыханному телу. Выбора нет. Надо, надо… Взгляд застывает на правом колене. Боже мой, у Озана такой же шрам! Неужели это мой мальчик?! Почему я не могу разглядеть лицо? Кричу. От напряжения в голове лопаются вены. Глаза застилает кровью…