было мало, когда он нашел глубокую лужу у дороги. Кое-как напился, вода была мутноватой с заметным привкусом. Глина.

Он уже хотел встать от лужи, как услышал шелест. То шелестели кусты. Хоть и не рядом они были, но тишина вокруг стояла такая, что слышалось ему все отчетливо. Юноша встал, стал вглядываться в кустарник, на всякий случай руку на рукоять кинжала положил.

Но ничего не увидел и решил поторопиться. Идти ему нужно было полночи, не меньше, так что пошел он быстрым шагом. А солнце уже спряталось почти, но на краю неба, на востоке, засветилась луна.

Слава Богу, небо чистое, хоть что-то будет видно, иначе свалишься в чертополох в темноте-то. А еще и в овраг какой, их тут тьма-тьмущая.

Максимилиан шел, думая, что придет в полночь в деревню и поест что-нибудь у солдат. Хорошо бы бобов с салом и чесноком.

Застрекотали сверчки. Ну, хоть какие-то звуки, а то только шаги его слышно было да комаров звон. И как сверчки застрекотали, так стало совсем по ночному темно. Лишь луна светила. Да толку от этого немного было, там, где свет ее падал на землю, еще что-то различить можно было, а где тень, да низины там темень, хоть глаз коли. Чернота.

И тут снова шелест. В тех кустах, что справа за спиной. Откуда? Ветра-то нет. Кусты неблизко те, но юношу страхом пронзило от пяток до макушки, как кипятком прошло, а на затылке волосы зашевелились, словно тронул кто. Словно ветер был. Он обернулся резко, руку снова на кинжал, рука вспотела сразу, но не дрожит. Сам он глядит в ту сторону, откуда звук был, а там ничего. Тишина и темнота. На всякий случай молодой человек стал читать «Патер ностер[1]». То, что на ум пришло, хотя знал он и другие молитвы. В том числе и солдатские, что просят дух укрепить. Прочитав ее быстро, сделал несколько шагов спиной назад, да разве так идти можно, повернулся и пошел быстро, благо луна разгорелась и кажется светлее стало.

Наверное, показалось ему, не было ничего, но рука вспотевшая рукоять кинжала сжимала крепко, так идти ему было спокойнее.

И он снова пошел, да так быстро, как только мог.

Но прошел юноша немного, сто шагов, не больше, и снова услыхал шелест и шум за спиной, снова прошиб его страх от пяток до макушки. Резко обернулся он и снова ничего. Только луна да сверчки заливаются. Снова он стоял, снова читал молитву, всю ту же «Патер ностер».

И на ветер бы ему подумать хотелось, да нет никакого ветра.

Стоял он в нерешительности, не знал, что ему и думать, понять не мог — играет ли кто с ним, крадется ли за ним или кажешься ему все это.

Максимилиан всю свою сознательную жизнь готовил себя к ратному ремеслу. А в нем не преуспеть труса празднуя. И собравшись с духом, он крикнул в темноту:

— Эй, не прячься, выходи, коли не трус!

А сам кинжал ухватил покрепче.

И еще страшнее ему стало, так одиноко и жалко звучал голос его в этой темной пустыне.

Никто не ответил ему. Ни звука в ответ не донеслось.

Сверчки замолкли на мгновенье, перепуганные его криком, и тут же опять зазвенели. И ничего больше.

Но теперь он не верил, что ему чудятся эти звуки. Он повернулся и пошел опять шагом быстрым. Шел считая шаги, не слыша ничего опасного, но кожей на спине чувствуя, что кто-то идет за ним. А перед ним низина, свет луны туда не достает, там темень непроглядная. Максимилиан стал быстрее идти, не разбирая дороги, лишь бы темноту скорее пройти. Побежал, даже не боясь споткнуться, и когда уже пробежал низину, как что-то будто подтолкнуло его к тому, и он резко обернулся.

Тот страх, что он чувствовал до сих пор и не страхом был, а робость легкая. А теперь его страх пронзил, как холод, что сковывает до полной недвижимости. Едва дышал, как будто камнем тяжким ему грудь придавило. И глаз оторвать не мог от того, что видел. А видел он, казалось бы, немногое.

Из сумрака, куда луна не проникает, да нет, не из сумрака, из мглы черной, изливаясь желтым светом, смотрели на него два глаза нечеловеческих. Смотрители именно на него. Смотрели пристально, неотрывно, бесстрастно. Едва ли не в глаза ему. И ничего в этих бездонных глазах не было кроме холода.

И он не вынес взгляда этого страшного, словно с ума сошел, забыв разум человеческий, кинулся Максимилиан бежать. Спотыкаясь в темноте, с дороги сбежал, влетел в кусты и едва не упал, об корни ногой зацепившись. А за кустами овраг, а там земля с камнями, и он по этой земле вниз скатился и стал дальше бежать, вверх из оврага полез, кинжалом себе помогая. И только как вылез, решился назад обернуться.

И лучше ему не стало, ждал он, что глаза те исчезнут, как наваждение, а они вдруг рядом оказались. Десять шагов, на той стороне оврага они, опять за ним смотрят.

Тут он закричал:

— Что тебе, что? — и кинжал над головой поднял. — Не походи, коли жить хочешь!

И тут к нему стал разум возвращаться, подумал юноша: «Разве бы кавалер так бежал бы? Разве отец его так от зверя бежал бы?»

И вспомнил, как однажды сказал ему кавалер: «Бежать — не позор, позор — от страха голову терять».

И хоть колотилось его сердце, и хоть приближались к нему страшные глаза, стал он думать быстро, торопя себя:

«Что ж это за зверь: видно, что велик, видно, что страшен, но каков он?» — размышлял юноша. — «Бежать от него глупо, догонит, на спину прыгнет, и тогда смерть. Сражаться? Эх, была бы хоть кольчуга, тогда можно было бы, а так, с кинжалом одним! А вдруг он велик? Да велик он, велик! По глазам видать! Разорвет, кинжалом от такого не отмашешься. Эх! Не повезло. Может, укрытие искать? Да где тут?»

А тут он еще и дыхание зверя услыхал. Дышал он низко да с рыком. Большой это зверь. Как только юноша его сразу не расслышал.

Нет, не отмахаться от такого кинжалом. Максимилиан сжимал оружие крепко и, стараясь не отрывать надолго взгляда от желтых, страшных пятен во тьме, стал поглядывать по сторонам. И тут удача его ждала. Луна так стала ярко светить, что на холме, в десяти шагах от себя, он увидел белое дерево. Дерево было старое,