Несколько минут Ленин глядел в сад, молчал, наконец ответил: «То, что я тебе тогда сказал, правда: это они не про меня нынешнего – про прежнего Ленина».

В дневнике Крупской, куда она с двадцать второго по двадцать четвертый год заносила всё, что Ленин через Гетье хотел передать Троцкому и Дзержинскому, сохранились десятки записей о грядущей новой революции.

1 мая 1922 года. Троцкому: «Миллионы сирот, бездомных, оставшиеся после мировой и Гражданской войн, после голода, тифа, после испанки и холеры, – есть истинный пролетариат. Он последний и самый пролетарский из пролетариатов, самый обиженный и беззащитный, но именно в нем – спасение человека. Прежде, пытаясь себя оправдать, родители, поколение за поколением, силой принуждали детей идти дорогой греха, – якобы иного не дано – эти же свободны и выберут добро. Ваша всемирная революция – революция детей».

15 мая 1922 года. Троцкому: «Голодные, холодные, начисто обобранные, они, в какой бы семье ни родились, революционеры до мозга костей, наша надежнейшая смена. Ни один не предаст, не перекинется на сторону врага. А что раньше мы с вами, Лев Давыдович, стояли за рабочий класс, то пора признать – и мы, и партия сделали стратегическую ошибку, но дети нас простят – в мире милосерднее, благороднее их нет никого».

18 мая 1922 года. Троцкому: «Рабочие на Западе подкуплены и обуржуазились, надежды на них нет. Другое дело – бездомные дети. Они, единственные, в старой жизни ничего не ценят, готовы всё начать с чистого листа. На детей и следует ставить. Но есть одна опасность: как буржуазия обошлась с пролетариатом, так и здесь некстати нашедшиеся родители наверняка примутся сманивать своих чад, умасливать их теплом, сытостью, домашним уютом. Дети должны знать – это обман, ложь. Их, чистых и невинных, ждет лишь Христос – сам тоже ребенок».

И сразу Дзержинскому: «Детдомовцам еще решительнее, чем пролетариату, нечего терять. Мало ценя жизнь, они, единственные, готовы подчистую выжечь грех, из которого она целиком состоит. Уверен, они будут безжалостны к врагам революции. Для нас полезно и то, что они легко сбиваются в стаи».

Думая о детях как о новом избранном народе, Ленин чаще и чаще вспоминал Демидова и его воспитанника. Изыскания друга Гетье могли оказаться для них до крайности важными, чуть ли не ключом ко всему. Главное, Ленин чувствовал, что обязательно должен вновь увидеть мальчика, причем как можно скорее, раньше, чем будут отданы первые распоряжения. Однако действовать следовало осторожно.

В понедельник за час до завтрака (29 мая 1922 года) Гетье по заведенному порядку пришел навестить Ленина, проверить давление, сердце, выстучать молоточком. Ежедневные утренние осмотры Ленин ненавидел, но на сей раз снес с кротостью. Когда же врач собрался уходить, рукой удержал его. Давая понять, что разговор предстоит сугубо секретный, он несколько раз приставлял палец к губам, потом, чтобы не осталось сомнений, стал щепотью сжимать их. Лишь увидев, что Гетье его понял, перешел к сути. Объяснить, чего он хочет, оказалось куда труднее, чем сказать, что рот надо держать на замке. Прежде чем Ленин с этим справился, с него сошло несколько потов, но он старался не зря. В Горки мальчик был привезен уже на следующий день.

Вся встреча не продолжалась и пяти минут. Ленин задал ребенку один-единственный вопрос: что при всех обстоятельствах необходимо делать коммунарам, чтобы у них хватило сил дойти до Святой земли? Тот, не задумываясь, ответил, вернее, простучал по руке Демидова: «Перед каждым серьезным переходом, взявшись за руки, петь хором. – И пояснил: – Тепло, вибрация, которая при пении передается из руки в руку, и есть Святой Дух. Он поможет им преодолеть любые трудности».

После этой встречи Ленин и мальчик больше никогда не виделись, визиты же Демидова в Горки сделались почти регулярными. За год пятнадцать посещений, причем некоторые по три часа с лишним.

Конечно, до наших дней, говорил Ищенко, от последних двух лет жизни Ленина дошло мало что, и то случайно. Чересчур многие хотели бы похоронить то время вместе с ним. Тем не менее кое-что уцелело, и первый вывод – для него достаточно пары тетрадок дневника Крупской: настоящая работа началась именно вслед за разговором с демидовским воспитанником.

31 июня 1922 года. Ленин, обсуждая поход на Иерусалим, пишет Дзержинскому: «Решительно настаиваю: в каждом идущем в Святую землю отряде должна быть своя чрезвычайная комиссия, иначе измен, предательства не избежать». И объясняет: «Вы правильно корите детей за доброту, мягкость, склонность к всепрощению. Кроме того, в детдомах разный народ, не менее половины вообще не сироты. Одних родители не могли прокормить и сами туда отвели, другие потерялись в неразберихе Гражданской войны, третьи оказались на улице, когда родителей увезли в тюрьму или в тифозный барак. Как я понимаю, Феликс Эдмундович, вы тоже считаете, что они непрочны. Даже видя непреодолимую греховность человека, для своих родителей дети легко делают исключение. Стоит прижать их, ревут и, как заведенные, повторяют: моя мама хорошая, хорошая. Мать вообще чрезвычайно опасна – при первой возможности ребенок готов простить ее и вернуться домой».

Дзержинский, поколебавшись, соглашается, спрашивает, как и кто будет формировать чрезвычайки, из кого они будут состоять. Ленин, словно не слыша вопроса, сначала рекомендует ему нового консультанта – Демидова и лишь затем повторяет некоторые важные вещи. Их назначение – развеять сомнения Дзержинского.

Во-первых, из кого. Для Ленина ответ очевиден: из слепоглухонемых детей. Причем целиком. Он пишет Дзержинскому: перед нами особый путь развития и особый тип людей. Конечно, когда ребенок не видит и не слышит, – это огромная беда, трагедия, но испытания, которые тебя не убили, которые ты вынес, толкают вперед. Ленин повторяет слова Вильяма Штерна: «То, что человека не губит, делает его сильнее». Неправильно думать, продолжает он дальше, что, если ребенок от рождения глух и слеп, всё, что мы видим и слышим, для него вовсе не существует. Убеждение, что слепота есть вечное пребывание во тьме, – ложная, никчемная попытка зрячих проникнуть в чужой мир.

Он, Ленин, думает, что, если бы не обстоятельства революционного времени, мы вообще не имели бы права вторгаться в их жизнь. Вместо того, что отнято у подобного ребенка, объясняет он, ему дано чувство тепла и холода, чувство вибрации, куда более острые чувства запаха, вкуса, осязания. Так что их знание о мире не меньше и не грубее нашего. Если бы дети, о которых идет речь, общались только друг с другом, на земле возник народ, не виновный ни в каких грехах слуха и зрения. Главное же, подчеркивает Ленин, их не распропагандируешь и не перевербуешь. Правда, на следующий день добавляет ложку дегтя, пишет: «К сожалению, есть основания предполагать, что слепоглухонемые чересчур чувствительны».

5 июля он возвращается к той же мысли. Письмо к Троцкому: «Те, у кого есть родители, – слабы, такими их делает вечная готовность прощать. В отрядах, идущих в Иерусалим, они могут быть ведомыми, но не ведущими. Надежны лишь полные сироты». Отряд, заключает Ленин, будет монолитен, только если сирот в нем не меньше трети. Всё же вопрос, как будет действовать ЧК из слепоглухонемых, остается для его корреспондентов открытым. Ленин продолжает убеждать Дзержинского, объясняет, что даже среди пролетариев и кадровых чекистов они по запаху легко отделяют своих от чужих. Снова вспомнив демидовского воспитанника, пишет: обладая удивительным чувством вибрации, они умеют слушать звук пальцами. Пение – вещь на редкость чистая, искренняя, и вот глухой чекист, взяв за горло поющего коммунара, сразу же определит, не фальшивит ли он, друг он или враг.