Ванна наконец набралась. Я плюхнулся в холодную воду. Кайф!

Вытираться не стал. Вылез, надел трусы, пошел варить кашу. Гречневую. Сермаль ее когда-то любил.

Звонок.

Стоит. Длинный, тощий, угловатая голова опущена. Задумался?

– Сермаль!

Вскинул глаза. Засмеялся.

– Здрав будь, болярин Кирша!

– Сермалище!

Я сгреб его в охапку, а тот, в свою очередь, облапил своего бывшего ученика длиннющими руками. Худой какой! Одни кости…

– Погоди, сын земли, дай поклажу-то скинуть!

– Давай сюда! – Я перехватил мешок. Тяжелый! – Что там у тебя?

Сермаль засмеялся. Вытащил из брезентового мешка здоровенный, пуда на два, бочонок, поставил, выпрямился, взял меня за плечи:

– Дай-ко на тебя полюбуюсь!

Глаза светлые, твердые, ясные. Колокольная медь. На загорелом лице – сеточка морщин.

– Чего жмуришься, кот? – спросил.– Обленился? Вижу! Ну я тя взбодрю!

Отпустил, пинком отбросил в угол пустой мешок.

– Ты надолго? – спросил я, отступая к кухне.

– Бог знает.

– А вещи где? На вокзале?

– Все здесь, болярин! Много ль надо нищему да мудрому? – захохотал оглушительно.

Да. Изменился Сермаль. Веселый. Был другой. Черный, холодный, как мартовский лед на Обводном канале.

– Голодный?

– Поем.

– Мыться будешь?

– А то как же!

Проводил его в ванную, сам пока разложил кашу.

– Ты масло ешь? – крикнул.

– Ем! – сквозь шум воды.

Вышел минут через десять. Мокрый. Трусы до колен. Ярко-малиновые. Твердо уселся на табурет.

– Теперь корми.

А не такой он и худой. Тощий – да. Но мышцы есть. Узловатые, как корни. Кожа темная, загорелая. Но загар явно не курортный.

Съел три ложки и отодвинул тарелку.

– Не вкусно?

– Вкусно. Спасибо, сыт. Кипяточку налей.

– Где ты теперь? – спросил я осторожно.

– Теперь тут! – улыбается.

– А жил где?

– В разных местах.

– А едешь откуда?

– Издалека.

Теперь уже и я засмеялся. Сермаль есть Сермаль. Пришел, как смысл жизни. Только зачем?

– Зачем? – спросил я вслух. Сермаль поставил чашку, поглядел на нее внимательно. Потом – на меня.

– Он позвал.

– Кто?

– Город.

– Как?..– Я даже подавился от неожиданности, закашлялся. Комочки каши полетели на стол.– Ты же говорил: он – враг!

– Был. И есть. Но ему теперь туго. Тогда-то он меня выгнал… Или отпустил. Меня и вас. Может, чуял что… А теперь вот позвал.

– Ты же говорил: он – смерть?

«Сказать про остальных?» – я уже открыл рот… И по глазам понял: знает.

– Смерть,– согласился Сермаль.– И сейчас не лучше. Хуже.

– Так зачем ты приехал? – удивился я.

– Умрет ведь. Жалко.

– Жалко?

Сермаль засмеялся. Вытянул метровой длины руку, легонько хлопнул меня по затылку:

– Так-то, болярин!

– И что теперь? – чувствуя себя дурнем-недорослем, спросил я.

– Поглядим – увидим. Скоро к Рыбину поедем.

– Я не знаю, где он живет,– виновато признался я.– Может, его и в Питере нет…

– Есть,– уверенно заявил Сермаль.– Найдем. Расскажи, чем живешь.

– Живу. Вот квартирой обзавелся. Работаю. Семьи тоже нет.

Сермаль покивал головой:

– Что за работа?

– Да по специальности. Статьи пописываю, радио, материалы всякие собираю для одной совместной фирмы. Деньги есть, и жизнь спокойная. Тебе у меня не хлопотно будет.

– Нет, болярин. Жить я у тебя не стану,– твердо произнес Сермаль.

Я огорчился. Так, что даже спрятать не сумел.

– Да ты не обижайся,– угадал мою обиду Сермаль.– Я в Нем жить буду.

– Перестань,– сердито возразил я.– Тут до метро – десять минут пешком. И еще двадцать – до центра. В окно посмотри: лес рядом, даже озеро.

– Видно далеко,– согласился Сермаль.– Какой, запамятовал, этаж?

– Четырнадцатый.

– Серьезно,– кивнул головой.– Только это, брат, не Город. Это опухоль на Нем. А Он меня в самую сердцевинку посадит. Чтоб не сбежал до времени. Хищник ведь. Веры в нем нет… – скосил глаза.– Как в тебе. Вижу: Истинного Света больше не ищешь.

– На тебе тоже креста нет,– огрызнулся я.

– Как нет? А это что?

Я пригляделся и обнаружил на плоской безволосой груди Сермаля латунный крестик. Все-таки надо очки купить. Или линзы поставить.

– Не ищу я Света,– сказал.– Живу как все.

– Вот это правильно,– поддержал Сермаль.– Жить можно – как все. А умирать?

Мне вдруг стало зябко.

Сермаль поставил на ладонь чашку, полюбовался, сказал:

– Красивая!

И вдруг быстро убрал руку.

Чашка осталась висеть в воздухе.

– Фокусничаешь! – сердито бросил я, взял чашку и поставил на стол.– Разобьешь еще. Это моя чашка! Любимая!

Сермаль захохотал, потом протянул лапищи, потянул меня к себе – силища, как у трактора,– сузил искристые глаза:

– А ты – мой ученик! Любимый! Понял?

– Пошел ты… – проворчал я, выворачиваясь из цепких пальцев.– Не хочешь у меня жить – не надо.

Креста на груди Сермаля уже не было.

– Ну добро,– сказал он, поднимаясь.– Пойду оденусь. Неудобно в трусах-то перед женщиной.

– Какой еще женщиной? – изумился я.

– Это тебе лучше знать,– ухмыльнулся.– На машине приедет.

И вышел.

Озадаченный, я собрал посуду, выбросил в ведро остатки каши, открыл воду – горячую. Надо же: горячая – как из пожарного крана, а холодная – как хомяк пописал.

Тут снова затрендел телефон.

– Да! – буркнул я.

– Привет, Кира! – теплой морской водичкой зазвенела трубка.– Это я, Маринка! Какой у тебя код?

– Двести тридцать четыре. Ты где?

– Внизу! – жизнерадостно.– Сейчас поднимусь.

– Я не один…

– Да? – теплая водичка вмиг замерзла.– Может…

– Нет,– успокоил я.– Старинный друг приехал.