– Вот твой мешок, – Хравнхильд наклонилась и положила тяжелый, чуть слышно звякнувший мешок в ногах покойного. Меч уже лежал у него под правой рукой, и при свете дня рукоять с серебром и золотом сияла, как звезда, случайно скатившаяся с неба прямо в яму. – Все, что ты принес в мой дом, ты забираешь с собой. Я не взяла у тебя ничего. Твой ларец – если он и правда твой – выкупить не удалось, но то не моя вина, и твое серебро осталось при тебе. Я не взяла себе ни кусочка. Да владеет тобой Один, а меня тебе не в чем упрекнуть.

Она сделала знак работнику, и Кари принялся засыпать яму землей. Рядом лежали приготовленные камни – Хравнхильд сама собрала их, чтобы покрыть могилу сверху и не дать лисам добраться до тела. А покойнику – выбраться наружу.

– И самое главное, что ты уносишь с собой, – пробормотала она, глядя, как комья земли со стуком падают на коровью шкуру, все плотнее ее укрывая, – это твое настоящее имя…

Глава 6

Настал первый день месяца гои[18] – тот самый день, когда Фрейр, утомленный долгой зимней скукой, выходит из своего дома на краю неба и садится на престол Одина, чтобы оглядеть Средний Мир – не пора ли ему просыпаться? Еще лежит снег на земле и лед на воде, люди сидят в душных домах, а из отверстий под кровлями тянется опостылевший дым. Все в мире дремлет, но от солнечного луча исходит чуть заметное тепло – или это лишь надежда? Но нет – невесомый, этот луч, однако, исподволь разрушает снеговую броню. Солнечный свет впервые за много месяцев кажется свежим, необычайно ясным, будто промытым. Веет запахом талого снега, оттаявшей земли; сам по себе слабый, этот запах кружит голову, даже на языке появляется пресноватый вкус талой воды. За этим запахом стоит светлый летний мир – тепло и воля, густая зеленая листва, мягкая трава, пестрота цветов и сладость ягод, солнечное тепло, что проникает в кровь и наполняет жизнью. Фрейр жадно впитывает этот запах всем существом, в крови его закипает огонь страстного желания – нести в мир новую жизнь, делать то, для чего он предназначен.

Он видит: глубоко-глубоко внизу блестит чистый, белый, прохладный свет, будто на дне мироздания затерялась ледяная звезда. Фрейр вглядывается, проникая взглядом все ниже сквозь миры – через девять корней, через девять ступеней, – и наконец различает: в далеком Ётунхейме на пороге дома из огромных камней стоит рослая дева, и свет струится из рук ее, озаряя горы и море. Страсть вспыхивает в груди молодого бога, все помыслы стремятся к ней. Но он, житель небесного мира, не может проникнуть в Ётунхейм, в нижние миры, где обитают лишь мертвые. Ему нужен посланец – Скирнир, не ас, не ван, не альв, а человек, способный пройти через ворота смерти. Он возьмет у бога коня, что пронесет его сквозь пламя – иначе ему не попасть в туманную Хель, – и меч, что разит великаний род. Но и когда он достигнет жилища Герд, дело еще не сделано. Она не боится меча – ее отец может постоять за себя. Ее не прельщают золотые яблоки жизни и волшебное кольцо – в доме ее отца достаточно золота. Убедить ее удается лишь при помощи волшебного жезла: если она не прислушается к мольбам Фрейра, то навек останется стражницей мира мертвых, испытывая тоску, безумье и беспокойство. Она отвергает власть и военную силу, но могучей волшбе не подчиниться не может.

Время для счастья пока не настало – это лишь сватовство. Брак свершится еще не скоро – три месяца пройдет в земном мире, пока минуют девять ночей испытания Фрейра, пока Герд достигнет тихой рощи, куда не долетает ветер от крыльев Орла и где кончается власть мира мертвых…

* * *

Человек, проснувшийся в первый день месяца гои рано утром, если и походил на Фрейра лет пятьдесят назад, давно уже это сходство утратил и теперь напоминал ётуна, старого отца Герд. Бьёрну конунгу шел восьмой десяток, его борода и волосы поседели, некогда грозное лицо покрылось морщинами, спина согнулась. Но для этих лет он был удивительно бодр, а разум его оставался таким же ясным, как в молодые годы. Те обязанности, которые требовали телесных сил, он уже лет двадцать как передоверил своему сыну Олаву, но суд и управление страной держал в морщинистых руках. Он лежал на пышной лежанке – слишком широкой для него одного, – где по углам высились резные столбы, а слой соломы покрывала пуховая перина и подушки. Укрывался конунг одеялом из драгоценных черных соболей на шелковой подкладке, с простынями из тончайшего белого льна. От возможных сквозняков все стены спального чулана были завешаны огромными медвежьими шкурами (на северной стене висела белая) и ткаными коврами: один изображал торжественное шествие богов, верхом на лошадях и на колесницах, валькирий с щитами и рогами в руках, другой – битву при Бровеллире. Когда в малом покое горели фитили бронзовых светильников, Бьёрн конунг мог подолгу разглядывать эти шествия и воображать, как и он когда-нибудь присоединится к свите Одина. А перед этим придумает для увеличения своей славы что-нибудь не хуже, чем Харальд Боезуб, который затеял целую войну, лишь бы умереть с мечом в руках, и добился, чтобы его поразил сам Один. Но не сейчас. Он пока не торопится.

Просыпался Бьёрн конунг всегда очень рано, даже раньше, чем служанки начнут свою суету в теплом покое за стеной. В конунговой усадьбе в Уппсале для пиров имелся отдельный огромный покой с очагами во всю длину, а жил конунг в доме, где помещался только он с челядью и небольшой ближней дружиной. Сквозь стену ему было слышно, как в теплом покое принимаются за дела: выгребают вчерашнюю золу с очагов, заново разводят огонь, собирают грязную солому с пола и настилают новую, как чистят столы, готовясь подавать еду.

– Хольти! – окликнул Бьёрн конунг, не поворачивая головы. – Спишь, хитрый пес? Пора тебе подниматься.

– Я вовсе не сплю, конунг. – В ответ на этот призыв некий человек поднялся с пола, где дремал на подстилке возле конунговой лежанки. – Думал, ты еще не проснулся, не хотел беспокоить.

– Мне нельзя долго спать – так и жизнь пройдет. А тебе пора собираться в дорогу.

– Слушаю, конунг.

Мужчина лет тридцати или чуть меньше, стоявший возле лежанки, провел рукой по лицу, стирая остатки сна, и