Опешивший от такого зрелища опричник медленно опустил саблю.

– Делай-то со мной, что токмо пожелаешь, боярин. В невольницы-то свои забирай. Токмо батюшку помилуй!

– Душегуб твой батюшка, – вздохнул Басарга. – Суд его ждет. Ныне сбираемся да через неделю в Москву поедем.

– Отпусти… Его токмо-то отпусти. Тихонечко. Никто и не узнает-то, не заметит. А я отслужу, отработаю. Верной рабыней стану!

– Не могу. Права такого не имею.

– Но ведь малых вазугских-то ты отпустил? Так почему батюшку…

– Вот проклятье! – зло сплюнул подьячий. – Теперь уже и о сем проступке молва разошлась! Раз двадцать теперь донесут!

Он схватил с пола одежду девушки, сунул ей в руки, отворил дверь и выпихнул вон.

Выспаться не удалось. Не успел опричник провалиться в небытие, как его плеча уже коснулся холоп:

– Прости, боярин, воевода кличет.

– Чего ему надо?

– Нешто он мне сказывать станет!

Тихо ругаясь, Басарга оделся, вышел на двор. Здесь светило солнце. А стало быть, при здешнем коротком дне, ему не удалось отдохнуть и часа. Крепость же была бодра и шумна. У застенка и амбаров с пойманными разбойниками гудела толпа – родичи пришли подкормить своих братьев или мужей, показать им детей, поведать о домашних делах. Стрельцы выгружали солому, что уходила ныне с невероятной стремительностью. Ее ведь и заместо постелей стелили, и у порогов всех кидали ноги вытирать, и земляные полы застилали от грязи. А коли вместо трех десятков стрельцов в Кеми две сотни народу постоянно толчется – так и солому стаптывают вдесятеро быстрее.

У коновязи хорошо одетые слуги расседлывали тонконогих туркестанских скакунов. Упряжь была под стать лошадям – шитая серебром, украшенная самоцветами, седла крыты бархатом.

Внезапно на пороге воеводского дома появился в распахнутой шубе купец Прокоп Бачурин, подергал себя за бороду, сошел по ступеням, направился к амбару, растолкал баб, остановился в дверях:

– Что, попались-то, душегубы, голодранцы поморские? Знал я, ведал-то, царский сыск все до донышка раскопает! Висеть вам всем-то ныне, висеть окрест на сосенках и тушками морожеными звенеть! – Откупщик довольно расхохотался и зашагал через двор дальше. Видать, до ветру.

Опричник, с трудом разлепляя глаза, вошел в дом, прошел в горницу – где, понятно, был накрыт богатый стол, – сел напротив боярина Оничкова, решительно налил себе вина в стоящий на краю медный кубок, выпил и спросил:

– Чего звал, воевода?

– Да тут, вишь, купцы холмогорские нагрянули… Подарков привезли… Угощение… – Судя по тому, как заплетался язык боярина, угощение было обильным и хорошо опробованным. – Я тебя к столу кликнуть-то и намеревался. Тебя же нет нигде и нет…

Басарга только вздохнул. Понятное дело, никто днем и не подумает, что другой человек спать может. С искренней душой боярин желал с ним трапезу разделить.

Опричник налил себе еще, выпил, передернул плечами:

– Рябиновая?

– Горчит?

– Крепка… – Подьячий осмотрел стол и наколол себе буженины. Здешнее рыбье изобилие уже начало его утомлять. Хотелось мяса, курятины, потрошков.

– О, боярин Леонтьев! – появился в дверях пахнущий снежной свежестью и сливянкой купец. – Прошу принять-то мои уверения восхищения! Так быстро-то, и всех до единого! Всех татей отловить! Теперича будут-то знать свое место, голодранцы! Дозволь сим скромным даром-то выразить свое уважение…

Откупщик сунул руку под шубу и выложил на стол тяжело звякнувший кошель.

– Хочу увидеть, как их повесят!

– Коли суд в Москве сие решит, так и увидишь.

– Отчего в Москве? – изумился откупщик. – Тут разбойничали-то, тут и вешать!

– Я не судья, – наколол еще буженины Басарга. – Мое дело сыск провести и на суд боярский представить.

– Ты же подьячий, боярин! Нечто своей-то волей не можешь справедливость утвердить? Известное дело, любой-то боярин, любой староста пойманного татя вешать в полном праве! Так чего тянуть?! Увидеть желаю сие чудесное зрелище.

– А потому, как ты иск подавал, – пропустил мимо ушей его слова опричник, – то и тебе туда ехать.

Откупщик, поджав губы, хмыкнул. Снова полез под шубу:

– Чего тянуть, боярин-то? Давай здесь с делом-то сим покончим. Ведомо мне, в полном ты своем праве. Быстро-то и по справедливости.

– Суд такие дела решает, не я.

– Время жаль понапрасну-то терять. Дело-то ясней ясного.

На стол лег еще один тяжелый кошель.

– Я государю служу, купец. Не тебе, – покачал головой Басарга. – Посему по царским законам дела вершить стану, а не по своеволию или обычаям местным. Добром поедешь али вязать надобно?

– Да добром-то добром, – усмехнулся откупщик. Правда, безо всякого веселья. – Коли только в Москве увидеть-то выйдет, как душегубов вздергивают, то уж съезжу.

– Тогда собирайся. – Опричник выпил еще кубок и, решительно развернувшись, отправился к себе.

Однако, войдя в светелку, обнаружил там сразу трех разительно различающихся внешне девок: светлую, темноволосую и рыжую; большегрудую и совсем плоскую, широкобедрую…

– Никого не отпущу! Пошли вон отсюда! – рявкнул подьячий. – Тришка, паршивец, ты пропустил?

– Ты погодь, боярин-то, не горячись, – подал голос седобородый щуплый старик в вытертом заячьем тулупе, что сидел за столом на сундуке, поставив подбородок на клюку, вырезанную из соснового корня. – Не со зла-то твой холоп двери открыл, а Бога ради, слова моего послушав. Ступайте, девоньки, дозвольте-то наедине с человеком царским поговорить…

Простая одежда, смелость в речах и возраст гостя пригасили гнев опричника. Не иначе, старец среди местных людей блаженным числится. Такая уж у юродивых манера: где нагишом с прибаутками попляшут, а где степенную речь заведут. Где молятся истово, а где слово важное на ухо шепнут.

Басарга посторонился, выпуская баб, закрыл за ними дверь, перевел взгляд на гостя.

– Я дряхл и слаб, – не снимая подбородка с посоха, продолжил свою речь старик, – смерти-то не боюсь, давно уже дожидаюсь. Посему скажу тебе прямо: недобрым-то людям ты служишь, с бесами и злобой черной-то связался, беда за тобою идет. Гореть в аду тебе предречено, коли-то не одумаешься. Однако же мы тоже нечисты. Грех душегубства на нас лежит, того отрицать не могу.

– Кто ты таков, вещун? – поинтересовался боярин.

– Никто, боярин, – поднял на него бесцветные глаза старик. – Голос я, каковым-то с тобою берег Терский беседует. Общество меня прислало, о суде-то своем известить.

Басарга Леонтьев молча кивнул. Как это нередко случалось, устами блаженных народ земной свое мнение власти Божьей высказывал. И представителем власти здесь, в северных краях, ныне был он, царский опричник, подьячий Монастырского приказа.